Нет! Человеком стать,

Среди людей родиться -

От участи такой пусть

Бог меня хранит.

Вольтер (1694-1778)

 

Я оказался на московских уличных просторах, испохабленных нещадным истреблением зелёных насаждений, без денег, без жилья, без работы, без какой-либо регистрации по месту пребывания.

 

Нет-нет, никто меня не обманывал и не подставлял, а я ничегошеньки не продавал, не проигрывал и не пропивал. У меня изначально не было жилья на территории Российской Федерации. Я принял гражданство, когда проживал в общежитии университета, посчитав, что незачем мне возвращаться в Казахстан, отбирать жилплощадь у трёх родных сестёр, когда я могу на территории России свободно выбирать род деятельности и профессию, распоряжаться моими способностями к труду. Ведь российский паспорт даёт мне de jurе все права и свободы, закреплённые конституцией и законами, и я могу смело реализовывать мои безумно-дерзкие надежды и чаяния.

 

Однако очень и очень скоро выяснилось: «близок локоть, а не укусишь». Паспорт без отметки о какой-либо регистрации по месту жительства де-факто превращает человека в ничтожество, изгоя общества, отщепенца, «настоящий социальный нуль», словом — бомжа, наделённого лишь определённой долей правоспособности, которому неприкрыто и по-наглому отказывали в устройстве на серьёзную работу, могли не выдать корреспонденцию на Главпочтамте в отделе «До востребование», не оказывали медицинскую помощь в поликлинике, не выплачивали предусмотренное авторское вознаграждение в редакциях журналов и газет, опубликовавшие невыдуманные мои рассказы и этюды о животных. Без какой-либо регистрации по месту пребывания мне, как антисоциальному элементу, небезопасно было передвигаться по Москве, и при одном появлении на горизонте полицейского приходилось испытывать жуткое смятение и невообразимый ужас.

 

Как свободолюбивого серого волка, которого любой мог безнаказанно преследовать, травить и убивать, а на защиту его не торопились встать даже сердобольные зоозащитники, так и меня любой разнузданный, нервозный и бесноватый мелкий клерк, уверенный наверняка, что за бездомного не заступятся ни государственные учреждения, ни политические партии, ни социальные организации, ни общественные представители, мог безнаказанно проигнорировать, оскорбить и унизить. Правда, меня невозможно было преспокойненько удавить, как «серого»! Но - отнюдь не из чувства нерушимого христианского сострадания, человеколюбия и милосердия. Увы, меня не трогали исключительно из опасения уголовного преследования.

 

Несмотря на то что время от времени мне всё же удавалось купить законные временные регистрации у приятелей-москвичей (квартирохозяева не желали светиться в полиции), устроиться на серьёзную работу в съёмочной группе, возникал закономерный вопрос: сколько лет мне ещё нужно покупать право легально жить в стране, гражданином которой являюсь на законных основаниях? И почему я должен поощрять должностные лица на незаконные действия? А как же социальная защищённость в старости, в случае безработицы, болезни, инвалидности, производственной травмы, непредвиденных ситуаций? Нынче было мне небезопасно передвигаться по стране, дабы не угодить в каталажку, словно преступнику или нелегалу, а что же будет, когда я стану дряхлым, немощным и больным?

 

Таким образом, стало вполне очевидно, что в российском обществе XXI века, точь-в-точь как в античные времена, Средневековье и при крепостном праве, существовала группа социально-незащищённых граждан, у которых были ограничены права, а основополагающим критерием почитания и благоговения для российского обывателя и чиновника по-прежнему оставались чистоган, социальный статус и общественное положение.

 

Я не закладывал душу, не пил горькую, не кололся, не токсикоманил, не воровал, не побирался, не оказывал разнообразные сексуальные или криминальные услуги; я даже не курил, а меня обзывали «наркоман», «хулиган», «бандит», «нелегал», «злодей» и, что особенно обидно, «алкоголик»! Хотя у алкоголика было больше прав. Многие пьяницы, обитающие на улице, имели собственное жильё, постоянную прописку, отнюдь не были и бомжами. Они были больными людьми, страдающие от запоя, которых благоразумнее было бы исцелить от хмелевика в специализированной больнице. Даже обывателю с немудреной извилиной в голове становилось вполне очевидно, что хронический алкоголик из ночлежки всё равно сбежит, дабы безрассудно налиться горькой до чёртиков и сдохнуть на улице.

 

Однако соцсотрудники неразумно и необъяснимо упрямо тащили свихнувшегося от беспробудного пьянства бродяжку в ночлежку и помпезно фиксировали это преступление на телекамеры для умилительных телесюжетов и плановых отчётов.

Ежели я добровольно обращался в ночлежку не как пьянь несусветная, схожая с бесом хоть с боку, а хоть с рожи, не как ворина подлая и не как пакостный косоплётчик, возжелавший чего про запас поиметь, но - по причине бесхитростного катастрофического реального бездомного моего положения, сотрудники московских социальных заведений немилосердно выпроваживали меня прочь,  бесстыдно обзывая злокозненным «хитрецом», который, не имея выписки из домовой книги, подтверждающей, что у меня есть жильё, по-наглому зарится бесплатно попользоваться столичной ночлежкой. Благоусмотрительно безнравственно предостерегали не разглагольствовать о якобы попирании конституционных моих прав, а подобру-поздорову улепётывать туда, откуда я прикатил.

 

А куда мне было улепётывать?

Налево? Или - направо? Вперёд? Или — назад? И где мне ночевать?

Приезжий с периферии в любой момент мог свалить на место постоянного своего проживания и спокойненько там отсидеться. Мне же некуда было податься. У меня не было второго гражданства и не было другой страны, которую бы я посчитал родной. У меня не было заначки, которая позволила бы потихоньку свалить навсегда за бугор, не было родственников, у которых я мог бы перекантоваться от столичного дискомфорта.

 

У меня было открытое сердце, чуткая душа, которые ныли от боли, отчаяния, безысходности и несправедливости, а здравомыслящий мой разум никак не мог взять в толк: почему для бюджета неизмеримо богатого, сказочно необъятного государства, пухнущего от стабилизационного фонда в годы нефтедолларового и газорублёвого процветания, было обременительно гарантировать законопослушному бездомному, проработавшему в самых разнообразных сферах и областях производства и культуры, реальный социальный пакет, как в цивилизованных европейских государствах? Ну, хотя бы не мешали мне спокойно жить, работать и свободно передвигаться по стране, гражданином которой являюсь на законных основаниях! К чему помпезное олимпийское строительство, показательные боевые учения, оцениваемые по затратам в десятки миллионов долларов, товарооборот с мировыми державами на суммы в сотни миллиардов евро, если отказывают бездомному горемыке в ночлежке и даже скудном сухпайке?

 

Ужаснейшая, кровожаднейшая, премерзкая и прегадкая сказочная баба-Яга костяная нога в избушке на курьих ножках и та вначале радушно приголубит путника, вдосталь накормит странника, напоит его, спать уложит, а уж затем проведёт скрупулезное дознание. В российской действительности соцсотрудники, которым вменялось в обязанность помогать нуждающемуся не из милости, сострадания и человеколюбия, но - за гарантированное и завидно стабильное вознаграждение, с непоколебимо-устрашающим равнодушием бестолково посылали меня туда, сами не ведая куда, не протянув в неведомую путь-дорожку даже чёрствую, заплесневевшую корку чёрного хлеба.

 

Поэт Константин Бальмонт «пришёл в этот мир, чтоб видеть Солнце и синий кругозор...». Писатель Алексей Максимович Горький «пришёл в мир, чтобы не соглашаться». Джек Лондон специально переодевался в лохмотья и бродил по ночлежкам, выведывая жизнь бездомных. Я же... с этим и прочим мечтал реализовать творческий мой потенциал себе на пользу и на благо государства российского, никому при этом не позволяя проводить надо мною modus operandi (лат. - способ изучения действия), в результате которого безропотно сделаюсь «чёрту баран» и неприметно ниспровергнусь в кромешный ад или всё же выкарабкаюсь наперекор отсутствию у меня какой-либо регистрации и упрямо буду кочевряжиться.

 

Кто я? Что я? Где я? Для чего я? Кого я обидел или оскорбил? У кого украл или обманул? В чём я виноват?

Виноват в том, что принял гражданство с одним чемоданом в руках да искренними намерениями служить верой-правдой стране, которую посчитал родной? Виноват, что не примкнул ни к одной политической партии или криминальной группировке и что отсутствие у меня низменного порока оказалось моим недостатком? На мою защиту не торопились встать ни сомнительные жестокосердные криминальные структуры, ни лживое и блудливое «приличное» сообщество, живущее по принципу «между равными — дружба».

 

Известно, склонный выпить всегда отыщет любителя потешить чёрта. А предрасположенный тибрить без труда найдёт созвучие с воровской мафией. Слабому духом с радостью распахнут объятия наркодиллеры, а паршивенький и похотливый интеллигентишка не упустит случая примкнуть к завистливой и спившейся кучке двуликих и самоуверенных писателей, актёров, учёных, которые при встрече бестолково канонизируют дру-дружку, превознося до небес высоких, а чуть отвернутся, - обильно поливают ядовитейшим словесным поносом.

 

Нет, я не желал якшаться ни с мятущейся, разболтанной и развратной интеллигентной клоакой, чтобы день и ночь втихомолку стряпать плутни друг против друга, дурачить стыдливых и простодушных простофиль и не стремился пристать к уголовной шайке-лейке или неуравновешенным и податливым узколобым барыгам, дабы пить горькую, побираться, торговать моим телом - словом, бесчинствовать и заниматься нелегальным. Я крепился, выкручивался, изворачивался, как принято ещё с XIX века в бесправной России, где дела не делают, а только изворачиваются. Если меня не брали на постоянную серьёзную работу по причине отсутствия какой-либо регистрации по месту пребывания, я принимал участие в опросах, фокусгруппах, различных ток-шоу, массовках, групповках в театре и кино, снимался в эпизодических ролях, реализовывал разнообразную утварь, включая и церковную, раздавал листовки, продавал газеты, подрабатывал промоутером, консультантом,  аниматором, ростовой куклой в будние дни, а в предновогодние - дедом Морозом.

 

Я садился за стол в библиотеке, на скамеечку в городском парке, метро, общественном транспорте и писал рассказы, этюды, эссе о животных, киносказку. Одновременно я вёл бесконечные изнурительнейшие войны с организациями и учреждениями, которые никак не желали признавать меня за полноправного гражданина, словно поспешили вычеркнуть меня из списка живых существ, способных чувствовать боль, испытывать страдания, иметь юридические права, а отчаянный мой крик воспринимали не более как звукоподражание скрипу заржавелой и отжившей свой срок дверной скобы, точь-в-точь как средневековый французский математик-психопат Рене Декарт с ужасающим безразличием воспринимал душераздирающий вопль разрезанных им живьём собак и кошек на анатомическом столе за самый обыкновенный звук упавшего камня или скрип неисправного часового механизма!

 

Несмотря на то что сутяжничество отбирало у меня массу сил, здоровье, время, иначе было бы просто-напросто невозможно существовать в стране, где даже вездесущие правозащитные сообщества, непрестанно разглагольствовавшие с обильной пеной у рта о человеколюбии, праве и справедливости, отказывались что-либо предпринимать в защиту бездомного в связи с малозначительным к нему общественным интересом и полнейшим отсутствием журналистского внимания!

 

В полном недоумении я стоял, словно истукан, на Тверском или Никитском бульваре перед тощей измученной бездомной собакой с обречёнными полузакрытыми глазами и не знал, куда мне идти? у кого искать спасение и защиту? Особенно было невыносимо в выходные и праздничные дни, когда библиотеки закрыты, а в книжных магазинах невозможное столпотворение. Без какой-либо регистрации по месту пребывания мне, точь-в-точь как бездомной собаке без хозяина, не было места ни в подворотне, где своя свирепая свора, ни среди глумливого и лицемерного «продвинутого» сообщества, не допускающего в свою шайку чужака. Воистину мудро сказано: о величии нации, о её моральном (нравственном) прогрессе можно судить по тому, как её представители относятся к животным.

 

На бульваре прохожие — благовоспитаннейшие и благопристойнейшие, добропорядочнейшие и добродушнейшие на внешний вид - старались побольнее пнуть несчастную бездомную собаку, никак не желая сделать даже попытку её обойти. Точно так они презирали попавшего в беду человека, не соизволив протянуть ему руку помощи.

 

Суровый уклад уличной жизни научил меня не только невероятной осторожности, восприимчивости и предусмотрительности, но - невообразимо закалил мой характер. Ещё недавно я нескрываемо сгорал от стыда, когда приятели-зубоскалы в шутку называли меня «бомжара». Нынче я принципиально демонстрировал мою социальную принадлежность. Если какой-нибудь высокомерный безмозглый прохожий очумело шипел на несчастного бездомного - обосанного, обосранного, ободранного, обобранного, окончательно деградированного не без участия государства с его бесконечными варварскими реформами: развалилась, дескать, вонючая мерзкая тварь и попрошайничает, а не хочет идти в ночлежку и работать! - Я вставал на защиту опозоренного и пришибленного безродного бродяжки и во всеуслышание, зычно объявлял брезгливого прохожего «занюханным придурком!», указывая ему, что и я — бомжара, который не может без регистрации устроиться на работу и не может попасть в ночлежку без выписки из домовой книги!

 

Ежели недоумок-прохожий, больной биофобией, в остервенелой своей страсти причинить кому-нибудь боль и страдание, замахивался палкой или каменюкой на собаку, голубя или серую ворону, я уже нисколечко не цацкался с буйным психопатом и безбоязненно дерзко вступал с ним в непримиримую зубодробительную схватку. Затем — ссутулившись и прижимая измазавшийся потёртый мой портфель к истерзанной от многолетней томительной неприкаемости моей груди, благоразумно и благополучно крадучись ретировался.

 

До темна бестолково я рыскал по улицам, бульварам, закоулкам, вычитывая приклеенные объявления на заборах, столбах, стенах домов, дабы обнаружить что-нибудь оптимистическое. В глаза же бросалась одна-единственная всеобъемлющая нерадостная московская картинка: с рассвета до заката с немыслимой ненавистью и неуёмным, нездоровым остервенением безостановочно выметали-вычищали с газонов до безукоризненной больничной стерильности оставшуюся скудную и уже больную зелёную растительность, чтобы тотчас заменить её искусственными дорогостоящими цветочными клумбами, настланным недолговечным дёрном. А раны неприглядных свежеспиленных и свежесрубленных умирающих деревьев со смехотворной умилительной заботливостью наспех и на смех замазывали-закрашивали, точь-в-точь как клерки разнообразной закваски заляпывали исполосованную бессмысленными отписками неостановимо кровоточившую рану на моём сердце. Именно тогда я окончательно додулся, что человек получает нескрываемое наслаждение от истребления всего живого на земле. И новосозданная ракета массового поражения радовала его несоизмеримо больше, чем открытие заповедника или посадка дерева.

 

Да, я становился чрезвычайно впечатлительным и невероятно чутким к изуродованной безмолвной зелёной растительности, искалеченным бесправным бездомным животным. Их лишили всего. Им запрещено даже защищать своё гнездо. Если упитанный краснощёкий ангелочек-карапуз будет старательно сворачивать шею беспомощному птенцу прямо на глазах своей безучастной матери, а несчастная ворониха попытается отстоять ненаглядное своё дитяти, - несмотря на общечеловеческую мудрость, которая указывает, что одна мать пренепременно поймёт трепет другой мамаши, - житейская обыденщина недвусмысленно подсказывает: женщина-мать в тупой истерике будет капризно, с безумной настойчивостью требовать истребить выводок, распространяя заведомо ложные и нелепые слухи об агрессивном поведении птицы.

 

А новоявленный руководитель со скудоумным умишком да замашками откровенного хама, неукротимый в амбициях и жестокости, малоподвижный в деятельности реального благополучия сограждан, всегда очень шустр в борьбе с безмолвными бродячими собаками, бесправными бездомными людьми, безответной зелёной растительностью. Вмиг создаются бригады невменяемых разноязычных подрядчиков отстрельщиков-расстрельщиков, которые с азартом устраивают охоту в густонаселённом городе, словно в глухой, бескрайней и нетоптаной казахстанской степи.

 

На первых порах приятели горячо пели-заливали о взаимовыручке и дружбе, снисходительно пускали к себе небескорыстно на ночку-другую строго после одиннадцати вечера и выпроваживали не позднее семи утра. Когда без утайки я рассказывал о моём социальном положении, даже самые благожелательнейшие из них уже не отвечали на мои звонки и не открывали двери. В сознании россиянина крепко и неистребимо живёт стародавний крепостнический дух принадлежности человека к месту. Бездомного страшились намного больше, чем откровенно тронутого психопата, неизлечимо прокажённого или отъявленного рецидивиста. Признаться, никого я не осуждал, ибо - неизвестно, как и я бы поступил на их месте. Другое дело, мне некуда было податься и приходилось околачиваться в случайно подвернувшихся сомнительных временных жилищах: в каптёрке для рабочих у Измайловского парка около окружной железной дороги, на частной киностудии 3-ей Тверской-Ямской улице, ошиваться с охранниками в Леонтьевском переулке, отсиживаться довольно продолжительное время в круглосуточном книжном магазине на Никитском бульваре.

 

Кстати заметить, охрана магазина прекрасно знала, что я сплю ночью в кресле с книгой в руках, но — меня не трогала. Возможно, сама ошивалась где придётся и испытывала со мною солидарность. В знак искренней моей благодарности я преподносил нерусским ребятам-охранникам журналы и газеты с моими публикациями. Но явился молоденький беспечный охранник москвич и тотчас сдал меня с потрохами. В три часа ночи меня вытурили в никуда.

 

Летом куда ни шло: в душную московскую ночь можно худо-бедно перекантоваться на запыленной скамеечке в укромном полузатемлённом парке или неприметном таинственном скверике, прилечь на некошеную примятую травушку-муравушку, побродить в непредсказуемой и многообещающей московской ночи. В то чудовищное и беспросветное для меня время стояла поздняя пасмурная осень, накрапывал мелкий пронизывающий ледяной дождь, сменяемый кратковременным мокрым снегом. Измученный, сонный, голодный, продрогший с безотрадной перспективностью на оптимистический призрачный просвет я плёлся с раскрытым зонтиком, одна спица которого была погнута, что делало меня схожим с раненной в крыло птицей, по Никитскому и Тверскому бульварам, мимо театра на Малой Бронной, театра имени Пушкина, Литературного института. На Тверской улице я свернул в сторону Триумфальной площади, где, как мне было известно, недалеко от метро Маяковская, располагались рядышком два круглосуточных книжных магазина. Правда, в одном из них охрана не позволила мне посидеть даже час с книгой в руках на диване, специально предназначенном для посетителей, а в другом — невозможно было покемарить и десять минут, так как всю ночь невообразимо орала музыка из динамиков.

 

В следующую ночь я перебазировался в Интернет-салон, который располагался в торговом центре на Манежной площади. Под видом пользователя поисковой системы Интернет там кемарили те, кто, как и я, невольно значился на бродяжьем положении, но крепился, выкручивался, изворачивался, дабы окончательно не опуститься в преисподнюю и не сдохнуть в родной стране, которая делала всё возможное и невозможное, чтобы, не дай божок, не раскошелиться на социальные гарантии. В вымученной и уже умирающей нашей вере в справедливость ещё теплилась иллюзорная надежда вырваться из кабалы зависимости от регистрации, и мы, благонамеренные, умаявшиеся от бесконечной, тупой и бессмысленной борьбы за своё выживание, верноподданически писали челобитные всемилостивейшим их высочествам, всемогущественнейшим их величествам, министрам правдолюбивым, вельможам сердобольным.

 

В будничность представители мира повелевающих объявляли, что государственная программа построена так, что каждый должен самостоятельно проявлять инициативу для своего выживания. В предвыборный период эта же власть имущая помпезно декларировала: «благо народа — высший закон»! Но — окончательно восторжествовав, всё равно ничегошеньки не предпринимала для нашего заступничества. С этими гордыми, одинокими, бесприютными, самобытными, но — ещё нерасцветшими и пока совершенно непрактичными, а потому и бесполезными стране увядающими незаурядными личностями, прославившие любое другое государство, давшее им реальный шанс, я отыскивал на столах оставленные ушедшими пользователями неиспользованные квитанции и до самого рассвета сидел за компьютером вполне на законных основаниях. В одну из ночей я крепко уснул, и меня вмиг обчистили.

 

У, как было обидно и больно. Я недоедал, дабы скопить нужную сумму на аренду койко-места хотя бы у отпетых алкоголиков, а стибрил не измождённый и истерзанный от бессоности и голода бездомный бродяга, чтобы купить себе корку чёрного хлеба, - спёрла смазливая нахальная интеллигентная мерзостность в виде крутого парня, персону которого зафиксировали камеры наблюдения. Охрана признала в нём местного завсегдатая.

 

Ах, человек — ненасытное и непредсказуемое существо, «неустановившееся животное», «ошибка эволюции», «больной зверь». Испытывает стресс с природными катаклизмами, а с техническим прогрессом у него стресс, — это норма жизни. Использует для убийства самые изощрённейшие средства. Пожирает всё, что шевелится. Всем недоволен. Всё ему мало. Завистлив. Корыстолюбив. Злопамятен. Лжив. Кичлив. Мстителен. Алчен. Кичится безграничной любовью к ближнему, одновременно выстраивая от него двухметровый железобетонный забор, пренебрежительно шипя: «Достали, уроды!» Дабы поддержать дряблое своё здоровье, загубленное им самим, использует жизненонеобходимые органы другого человека и животных. Если здоровью и жизни его ничего не угрожает, - терзает, убивает или потворствует убийству для поднятия своего тонуса. Переусердствовал-переборщил в сексуальных играх - старается возместить импотенцию пожиранием семенников других животных. Использует высокоразвитый свой мозг не для добродетели, сострадания и милосердия, а беспрерывно измышляет, как и у кого можно что-нибудь поиметь, дабы нажраться до отвала, напиться до одури и сделать пакость соседу. А мы нескрываемо гордимся безжалостным шулером и ловкачом, который искусно обставил ближнего, а лучше — опозорил его, окончательно разорил, пустил вместе с семьёй по миру. Завистливо называем такого проныру «практичный», «целеустремлённый», «умеющий жить»!

 

Зато - нескрываемо презираем честного и порядочного человека, который хотел бы прожить, пусть даже нищим, не обижая другого, не желая минимизировать свои проблемы незаконными махинациями, манипуляциями, сомнительного происхождения справками, не желающего подставить для быстрого решения труднопоправимой своей проблемы свою задницу для полового члена крутого представителя от мира искусства, культуры и политики. Всячески ненавидим того, который отказывается пустить пыль в глаза, чтобы показаться получше, чем есть на самом деле. Его мы называем «неудачник», «бесхарактерный», «малохольный», «непутёвый», «злосчастный». Задумчивого и неуклюжего вообще обзываем «тормоз», «дурак», «недотёпа», «чокнутый»! И нескрываемо над ним издеваемся, жестоко подтруниваем, как ловкачи и мошенники смеялись над вечносонным и рассеянным видом молодого Бальзака. Лишь в кино да на страницах книг и журналов мы проявляем интерес к пентюху и незлобно над ним смеёмся. А в скудоумных наших мыслях даже мечтаем связать с ним свою судьбу, чтобы убогая и серая житуха показалась сказкой, как про Ивана-дурака! В повседневности мы с радостью чморим пентюха, подчиняем его и нескрываемо презираем!

 

Благодаря государственной программе, о которой рапортовали официальные представители власть предержащей, в Москве остаются и успешно ведут дела не самые умные и талантливые. К таланту специалиста в столице нужен недюженый талант пройдохи, прохиндея, проныры, шулера, шарлатана, жулика, крючкотвора — словом, авантюриста, который с лёгкостью поступится принципами, пойдёт на сговор со своею совестью, дабы не только зацепиться посерьёзному, но и подольше удержаться на плаву. А жить, творить и опасаться ежеминутно, как бы ненароком тебя не изнасиловали и не обобрали, непрактичному, но блестящему специалисту практически невозможно. Совестливого умницу-пентюха без особого труда пододвинет любая безмозглая, но смекалистая, оборотистая и честолюбивая потаскушка всемогущей персоны.

 

От этого под ногами постоянно проваливается асфальт, закономерно падают на землю стратегические ракеты, а высшие учебные заведения страны замыкают строчку международного рейтинга образования.

Увы, ни нерушимые заповеди, провозглашенные более двух тысяч лет назад, ни совесть - категория, открытая ещё в Средневековую эпоху, ни моральный долг, ни принципы справедливости, ни чувство милосердия и христианского сострадания, ни специально созданный гражданский контроль, ни организации, призванные отслеживать воровство, насилие, убийство, – ничто не способно внушить человеку, что воровать, лгать, убивать, - это мерзопакостно, отвратительно и подло! С колыбели нам насильно прививают, что оправляться нужно пренепременно в унитаз, а мы настырно плюём, писаем и делаем мимо. Если уж соизволили попасть в очко унитаза, то не всегда удосуживаемся смыть свои испражнения.

 

Интеллигента-вора не поймали, хотя добросовестно я оставил заявление в Китайгородском отделении полиции. Зато - ужесточили контроль в Интернет-салоне за посетителями, и отныне стало невозможно прикорнуть даже на мгновение. Пришлось перебазироваться в ночное кафе, которое располагалось как раз напротив мэрии. Охрана и там меня не трогала, и я кемарил полустоя-полусидя. Спустя две-три ночи я плёлся к Пушкинской площади окончательно одурелый, с невообразимым головокружением, словно хронически больной. В туалете Макдоналдса я умывался, оправлялся вместе с алкоголиками и слонялся до полдевятого утра, чтобы потихоньку переть в Российскую государственную библиотеку, больше известную как Ленинка. Там, в столовой библиотеки, я вдоволь наливался бесплатной кипячённой водой из бойлера и черпал таким образом силы для творчества, не оставляя ни на мгновение надежду победить на конкурсе киносценариев и заработать деньги, чтобы выбраться из вопиющей нищеты.

 

От Пушкинской площади до Ленинки ехать на автобусе или троллейбусе по Тверской улице, Охотному проезду, Лубянской и Старой площади, Китай-городу, Кремлёвской набережной, дома Пашкова не более пятнадцати минут. Конечно, при отсутствии пробок. Но отдать безработному более двадцати рублей за каждодневную эдакую экскурсию — равносильно безумству. Денежки я берёг на вечер, когда садился в троллейбус у Манежа напротив приёмной Государственной думы и Совета Федерации и ехал до конечной остановки «Больница МПС». По пути я грелся у печки, сушил мои ботинки, ступни ног, которые за сутки так прели и воняли до безобразия, что не позволяли мне пойти к приятелям в гости. Разомлевший от тепла и покоя, я преспокойно кемарил, благо, салон всегда был пуст из-за пробок от эвакуаторов на Тверской улице. На конечной остановке я пересаживался и ехал в обратном направлении, обзванивая по дороге знакомых в надежде уговорить кого-нибудь дать добро переночевать.

 

Тащится пешком от Пушкинской площади до Ленинки — это чуть более тридцати минут. Я пёр по Тверскому бульвару, сворачивал у театра имени Горького в Шведский тупик, пересекал Леонтьевский переулок, спускался по Еслисеевскому переулку к Брюсов переулку мимо нынче стоящего памятника Муслиму Магомаеву, поворачивал в сторону Большой Никитской улицы и у консерватории сворачивал налево, чтобы спуститься вниз к Романов переулку или Моховой улице. Оттуда я выдвигался к Воздвиженке, где и находился конечный пункт моего назначения. Были многоразличные другие пути-дороги, но они оказались нерентабельны из-за небольших заветвлений, заезженности, грязи, шума и людской суеты. Тем не менее неизлюбленные направления и тропы я также мог безошибочно преодолеть и закрытыми глазами, ибо — хожу таким образом более пятнадцати лет. Беру в расчёт учёбу в высшем учебном заведении, которое располагалось как раз напротив Кремля, а также мою деятельность в съёмочных группах, менеджером, консультантом в самых различных учреждениях.

 

В этих местах что ни дом - историческая достопримечательность, где жили прославленные и звёздные персоны; что ни улица или переулок — легенда, ошеломляющая своим величием и тайной. Здесь творилась история благословенного государства Российского. Недалеко отсюда, согласно записям, легендарный маршал Мюрат с восхищением высматривал в зрительную трубу на величественный Кремль, золотые купола храмов. В этих местах всё вызывает трепет, умиление и головокружение от обилия запаха русской истории, как для иностранца, так и праздношатающегося русского туриста и коренного москвича. Моя голова тоже невообразимо кружилась-вертелась, но - от недосыпания, недоедания и нескончаемой бестолковой нервотрёпки.

 

Мой организм был страшно истощён и заметно давал сбой. Мне незамедлительно требовался отдых, покой и регулярное здоровое питание, а я знать не знал и ведать не ведал, где заработать на хлеб? где ночевать? Я находился в подвешенном состоянии с неотвязной мыслью: сколько же можно было спасти от нищеты и самоубийств человеческих отчаявшихся судеб, оставшихся без жилья и семьи, без социальной помощи и поддержки, ограбленные бесконечными кровожадными реформами, политическими сражениями, оскорблённые равнодушием благосытных и неуязвимых клерков, если бы отдать беднякам то золото и серебро, которое преподносят церкви. Для чего мы просим у Господа милости, одновременно осыпая Его нашими подачками, точь-в-точь как проситель суёт взятку чиновнику? Зачем золото и серебро Всевышнему? Разве на Земле не всё принадлежит Ему? Разве не учил Всевышний помогать ближнему, как лучшее доказательство любви к Нему? А мы участливо протягиваем нищему копейку, дабы воздалось нам большей суммой. И самое криминальное, наша христианская любовь распространяется выборочно: не может, дескать, бомжара выкарабкаться из дерьма, в которое попал, туда ему и дорога! Ну, точь-в-точь по языческому способу: «если начнёт тонуть — невинна, если же поплывёт — то ведьма».

 

У меня не было стабильного источника дохода, отсутствовало вспомоществование от государства, я не нашёл помощи и поддержки ни от  государственных учреждений, ни от общественных организаций, ни от правозащитных сообществ. Я жил впроголодь в стране, которую посчитал родной, но — которая никак не желала признавать меня за полноправного гражданина и продолжала проводить надо мною опыт-эксперимент: выживу я в нечеловеческих условиях или неизбежно надорвусь и незаметно подохну в мусорной куче или сточной канаве. Дабы отсрочить позорный и варварский для несказанно богатого, цивилизованного европейского государства мой бесславный копец, я обратился к заведующему кафедрой одного из старейших и прославленнейших столичных вузов с просьбой оформить мне оплату, как внештатному ведущему творческой студии, которую сам я инициировал.

 

- В мою студию записались вечерники и заочники, - аккуратно затеял я деловой разговор. - Можно ли оформить зарплату как ведущему?

- Какой ведущий? Какая зарплата? Чего надо? - делано разобидевшись, вопрошал профессор, обласканный узким кружком бесстыжих снобистов, не допускающих в свою шайку посторонних, дабы не поделиться кормушкой.

- Когда мы обсуждали открытие студии, - невозмутимо упрямо напоминал я учёному, неплохо изучив психологию поведения интеллигента, который, как известно, давненько старательно перенял преступное непостоянство монарших особ, которые молниеносно забывали всё то, о чём они яростно, горячо и убедительно толковали мгновение назад. - Вы ещё заметили: запишется нужное количество студентов, и оплата может быть произведена.

- Когда говорил? - с ехидной миной нарочито кривлялся завкафедрой, словно забавлялся послушным и неразумным ребёнком, выставленным на всеобщее посмешище. - Да вы что? Это небольшие деньги, а нужно кучу бумаг собирать!

 

Я был обескуражен и ошеломлён неслыханным причудливо-негреющим дуракавалянием и необычайно беззастенчивой меркантильностью профессора, лихорадочно прикидывая в моей голове: небольшие деньги для него - это сколько? Сто рублей! Тысяча! Или — десять тысяч?! Для меня и десять рублей — спасение. Чтобы купить полбулки дарницкого или преображенского, я подбирал на улице и в метро пятикопеечные и десятикопеечные монетки, которые выбрасывали даже алкоголики. Без утайки я объяснил учёному безысходную мою ситуацию и чуть не заплакал от обиды.

 

- У вас же нет регистрации! - укоризненно-насмешливо воскликнул завкафедрой, словно уличил меня в недостойном, постыдном и преступном.

Это рыхлое, благосытное престарелое существо в образе просвещённого человека, минуту назад наущавшее студентов на высокие моральные принципы добра, права и справедливости, сейчас спесиво и бесстыдно потешалось над моей неприкаянностью, унизительной нищете, уподобившись самодовольному скудоумному канцелярскому служаке, выпендривающемуся перед клянчащим, забитым и поношенным просителем. По-быстрому я утёр выступившие горькие слёзы, чтобы скрыть от зажравшегося профессора мои нюни: увидит слабость — заклюёт вконец, как чванливый, жестокий и беспощадный обитатель птичьего двора в сказке Андерсена. Он уже причинил мне нестерпимую психологическую боль и нравственное страдание, с извращённой изысканностью унизив человеческое моё достоинство.

 

О, члены интеллектуально-научного сообщества, - искусные дипломаты, тонкие знатоки психологии человека, безукоризненно благовоспитаннейшие джентльмены, внешне всегда якобы открытые, неподдельно скромные,  застенчиво-краснеющие, а на деле всё продумано, выверено, взвешено до мельчайших подробностей: взгляд, интонация, улыбка, движение, остроумие, ситуация! Отпускают конкретному собеседнику определённые комплименты, улыбочки, ужимки, шутки, как в аптеке фармацевт лекарства. Витиевато разыгрывают отношения по нужному им сценарию с милой обходительностью, подкупающим радушием, слащавой улыбочкой. Без особой надобности никогда не выскажутся категорично. Всё построено на намёках, полунамёках, полутонах, недоговорённости. Не признаются даже в пьяном угаре или больном бреду, о чём думают в реальности. Оценивают собеседника не по совести, чести, уму, таланту, одёжке, размеру кошелька. И даже не по владению искусством вести себя, умению пользоваться вилкой-ложкой, заковыристо и громоподобно сморкаться в тиши читального зала, когда другие поглощёны проглатыванием книг и витают в научном и литературном заоблачном пространстве.

 

Увы, это для податливых и тёмных провинциальных олухов и дилетантов, воспринимающих неопрятно одетого человека с необычным видом, как жулика и барыгу. Интеллигент оценивает собеседника по наличию у него покровителя, ибо — за нелепым и неотёсанным на внешний вид неряшливым доходягой может стоять всемогущая персона.

«У меня киносценарий», - предлагаю киносказку известному раскормленному господдержкой продюсеру, ноющему неустанно показнушно с экрана телевизора на отсутствие хороших сценарных кинопроектов.

«А вы от кого?» - с настороженностью щурится прожжённый прославленный киношник.

«А я от себя!» - красноречиво откровенничаю.

«Но мы от себя киносценарии без рекомендации не принимаем», - с надменно-самоуверенной улыбкой поправляет меня оборотистый продюсер.

 

И будь вы тыр-пыр восемь дыр, ежели за вашей спиной нет иконы от мира науки, искусства, политики, - никогда не произведёте ошеломляющего эффекта аристократической, артистической и деловой натуры, не создадите нужного впечатления. Поэтому - дабы скрыть невообразимый страх друг перед другом и не попасть впросак, ненароком поссорившись не с тем, прозорливые интеллигенты делают вид, что искренне уважают дру-дружку.

- Покорный ваш слуга! - пренепременно угодливо ляпнет ушлый интеллигент в благоговейном полупоклоне, изображая на лице неестественную слащаво-приторную улыбочку.

 

Не имея возможности прикасаться к душе, в отличие от чёрта или дьявола, интеллигент незаметно постарается завладеть телом и разумом, словно колдун или чародей. Подчёркнуто галантно он поцелует даме ручку, по-джентльменски деликатно пропустит её вперёд, нежно пожмёт локоток, мило подшепнёт на ушко нечто бессмысленное, но – зажигающе эротическое, еле заметно хлопнет её по заду или щипнёт, словно сильный колдун, привязывающий порчу «от удара, или щипка», верноподданнически и застенчиво вежливо беспрестанно будет елейно прихваливать-поддувать, словно заклятье: «Как скажите! Как скажите!» Долгонько и горячо будет пожимать руку ненавистнейшему врагу, затаив против него непримиримую злобу, исподтишка подпихивая-подталкивая его в пропасть или петлю.

 

Простак, неискушённый в тонких интригах «привилегированного» общества, не ведающий мудрости «кто мягко стелет для колен, тот голову не прочь отсечь», убаюканный обворожительной любезностью добродушного на вид профессора-очкарика, окутанный неслыханным чутким обхождением ушлого интеллигента, легкомысленно посчитает его за батю-отца родимого. Но не успеет этот олух царя небесного дойти до двери соседнего кабинета, как будет оклеветан, растоптан и окончательно уничтожен тайным звонком новоиспечённого «батяни». Как известно, у «привилегированных» заведено на людях щедро курить фимиам дру-дружке, демонстрировать коленопреклонённую деликатность, как могучее оружие лицемера и ханжи.

 

Ежели вы не пожелаете овладеть умением включить в нужный момент разнообразные заготовки: уступчивость, надменность, приветливость, любопытство, кокетство, смущение, простоту, деликатность, очарование, ненависть, интригу, ухищрения, обаяние, глупость, податливость, доверчивость, влюблённость, оскорбление, - никогда не быть вам принятым в интеллектуально-научное сообщество, позорно будете низвергнуты в ряды простовато-простодушной толпы, которая рубит с плеча правду-матку: не понравилась ваша харя - и в морду вам!

 

- Ша, курво! - недоброжелательно воскликнет неискушённый в лицемерии разудалый неотёсанный сквернослов-простолюдин. - Урою, падло! Чё, паскудь, хайло своё дырявое раскрыл без надобности? Словесный понос напал? Вылупился, залупа конская! Глаза – яйца? Чтоб те повылазило, пиз... ты в лаптях!

Ежели полюбит, - расцелует до задницы. Но не будет напяливать на себя маску заискивающего персонажа, строить рожи, словно принимающий разновидные личины бесплотный сатана, расшаркиваться ногами, извиваться как нечто пластилиновое и бескостное перед известной народной артисткой, дудя-поддувая вкрадчивым, мягким, убаюкивающим голосом: «Ах, голубушка моя! Какая вы сегодня потрясающая! Какой у вас дар! Оставайтесь таким же тонко чувствующим человеком!» Чтобы - сразу после её отъезда беспардонно развалиться в режиссёрском кресле, вызывающе бесцеремонно широко расставить ноги, будто демонстрируя формы и размеры своих половых органов, вульгарно почесать выпирающие из джинсов свои яйца и бросить брезгливо с кислой миной вслед артистке: «Ну и задница! За два дня не обсерешь! И что она рот свой облизывает, как собака?!»

 

Затем - окинуть пронизывающе-многозначным взором декорацию, многочисленную - от мала до велика - массовку и захлебнуться в смачно-заковыристом благом мате: «Ёб вашу мать, сколько можно долбить, что сначала снимаем другую сцену! Где эта манда второй режиссёр?!»

И что же лучше: внешняя лживая деликатность, предусмотрительность интеллигента-перевёртыша, неприкрыто ловящего на своём теле ласкающий взгляд декана или проректора? Или — грубое, но - искреннее поведение необузданного сиволапого дебошира из захолустья, демонстрирующего мерзопакостную сущность дикаря? Лишь гений да самородок, а ещё - интеллигент-бунтарь не будут подчиняться лживым условностям «приличного» сообщества и живут, творят по чувству нетленного добра, милосердия, сострадания ко всем живым созданиям на земле, нисколечко не печалясь, каких собеседник кровей, какого происхождения, финансового и социального положения.

 

На факультете жил-был декан-мудрец, которого в глаза называли «патриарх», «легендарная личность», а за глаза, как заведено в «приличном» обществе, прозвали его «тень Талейрана». Наравне с французским дипломатом и министром Шарлем Морисом Талейраном - достославной личностью французского политического и государственного деятеля, занимающего пост министра иностранных дел при Директории, в период Консульства, в период империи Наполеона I, Реставрации при Людовике XVIII, - «легендарный» декан-мудрец умудрился поруководить идеологическим факультетом в брежневские «застойные» годы, в период горбачёвской «перестройки», во времена ельцинского «безвременья», путинской эпохи «стабильности». Царившая на факультете реальная демократия как раз подчёркивала негласное прозвище «тень Талейрана», так как Шарль Морис Талейран редактировал Декларацию прав человека и гражданина.

 

Я понадеялся на чудо и обратился за помощью к хвалёному декану-мудрецу. Но — чудо не произошло. Диво дивное и чудо чудное бывает только в религиях про святых и блаженных, в сказках, легендах, на страницах книг, журналов, в кино, театре, на эстраде, а ещё - когда за спиной стоит «почтенное» лицо. У меня была банальная российская действительность и отсутствовал покровитель. Ясновельможенный и солнцеликий декан-«мудрец» невозмутимо отмахнулся от меня, как от назойливо жужжащей зловредной мухи: «Не приставайте! Я не хочу ссориться с коллегами!» Не исключено, просветлённый деятель науки готовился к предсказуемым перевыборам, чтобы по-прежнему безмятежно править идеологическим факультетом в новую историческую эпоху развития страны.

 

Доходы мои были скудные и нестабильные, а цены на рынке аренды жилья росли стремительно и регулярно. Не всегда удавалось снять даже койко-место по разумной цене. Квартирохозяева неумолимо заламывали баснословную сумму денег, считая, что приезжий пренепременно зашибает кучу денег, иначе - зачем ошивается в столице? Москвичи давным-давно утратили элементарное чувство милосердия, сострадания и любви к ближнему, которое мы ещё привыкли наблюдать на периферии. В столице никто ничего никому никогда нахаляву не сделает, хотя попрекают именно приезжего в хитрожопости, вранье и алчности: сдаёт, мол, в своём городе жилплощадь, а в столице хочет прилично загребать и пожить задарма.

 

Увы, именно в Москве преспокойненько вышвырнут многодетную семью на улицу в лютый мороз, если она задолжала домохозяину по его же вине, когда вдруг он порешил увеличить плату, так как некий пронырливый «бизнесмен» посулил ему заплатить чуть поболее да впридачу снабдить бесплатно продуктами с рынка. Неистребимое желание столичного квартирохозяина содрать с приезжего втридорога, начиная от койко-места, временной регистрации до фиктивного брака, толкает его на неприкрытую бесчеловечность, жестокость и алчность.

 

Несмотря на то что москвичи обласканы социальными картами, льготами, пособиями, дотациями, скидками, путёвками, которые неведомы и недоступны остальной части забитого населения необъятной голодной России, многие столичные жители предпочитают бесстыдно рыскать по рынкам и церквам и угодливо-почтительно христарадничать у «чужестранцев», хотя сами не считают их даже за соотечественников, с нескрываемой брезгливостью шипя: понаехали, мол, замухрышки! Издеваются над еле-еле заметным акцентом, незначительным говорком, словно перед ними не брат и сестра, а рогатая нежить проклятая, кровожадный узурпатор, ненавистный супостат-лиходей. Считают, это даёт им полное право сосать с немосквича деньги, нервы и кровь! Даже пенсионер-провинциал обязан в столице оплачивать проезд на общественном транспорте, невольно оплачивая бесплатный проезд коллеге-москвичу с социальной картой. Ведь львиная денежная доля от билета идёт именно на эти цели. И хотя льготник-москвич без зазрения совести передаёт для пользования свою социальную карту родственникам, друзьям и знакомым, сам он невообразимо беснуется, ежели замученный и униженный полуголодный безбилетник приезжий, вынужденный платить за жильё, регистрацию, медицину, полиции, бандитам и прочее, попытается бесплатно прошмыгнуть через турникет в метро или троллейбусе.

 

Треволнения вызывали у меня разнородные неисчерпаемые впечатления. А впечатления, небезызвестно, дают колоссальный материал для творчества. Однако жизненный материал надо уметь передать на бумаге. А это и есть ИССКУСТВО - сложная, кропотливая, длительная и каждодневная работа, требующая системы, навыка и постоянства, словно тренировка добросовестного спортсмена, отрабатывающего движения до автоматизма. Я начинал творить после многочасовой мучительной борьбы со сном в состоянии полудрёмы, голода и неотвязной мысли, где ночевать? По многу раз я переписывал набело то, что, казалось бы, уже давным-давно переписано.

 

Но - страх сварганить нелепицу, особенно когда пишешь киносказку, заставлял меня скрупулезно оттачивать фразы, шлифовать предложения. Надеяться на буйную и неиссякаемую фантазию при написании киносказки — опасность попасть впросак. Сказка живёт по строгим своим законам и не прощает безалаберности. Надо чётко понимать, какой волшебный персонаж живёт на той или иной территории, какими волшебными чарами он обладает, знать — чёрт у русских носит красный колпак, а «сам» - чёрный, тогда как в немецких сказках «он» - красный; уяснить - герой подпитывается исключительно силой родной земли и вмиг теряет все чары на территории, подвластной другому волшебному персонажу, выполняющему строго определённые задачи. Чтобы ничего не упустить, нужно иметь чистую и светлую голову. Моя же репа работала медленно и неохотно от недосыпания, недоедания и неотвязчивой мысли, где ночевать?

Библиотека оставалась единственным спасительным островком, где я мог писать, читать и получать необходимую информацию. На протяжении целого года я корпел над киносценарием по мотивам сказов уральского писателя Павла Петровича Бажова и легенд немецкого писателя Иоганна Музеуса. Когда до окончания приёма киносценариев оставались считанные дни-денёшеньки, а работы было непочатый край, мне в грубой форме отказывают в пользовании книжным фондом библиотеки на основании отсутствия у меня какой-либо регистрации по месту пребывания.

 

Российский мой паспорт без какой-либо регистрации не позволял, согласно «Порядку записи в читальные залы библиотеки», прикасаться к культурным ценностям родной страны, точь-в-точь как прокажённому человеку не дозволялось пообщаться со здоровым. Без какой-либо регистрации по месту пребывания я сверхъестественным образом превращался в ни то ни сё, а невесть что, словно у меня вдруг появились хвост, копыта и рожки, выросла третья нога и третья рука, и я стал серо-буро-малиновым! По мановению злого волшебника, между мною и остальным миром образовалась непреодолимая бездонная пропасть. Моя попытка втолковать просвещённым и всезнающим библиотечным дядькам и тёткам, словно недоумкам или младенствующему разуму, что регистрация по месту жительства или отсутствие таковой у гражданина Российской Федерации не может служить основанием ограничения реализации прав и свобод, предусмотренные конституцией и законами, а также - конституциями и законами республик, входящих в состав Российской Федерации, спровоцировали один лишь нестесняющийся гомерический хохот. Так, должно быть, потешалось сытое почтенное общество над индейцами, которых признали за людей, обладающих душой, лишь в XVII веке.

 

В эти беспросветные, голодные, бессонные и неприкаянные в моей жизни дни одна добродушная знакомая порекомендовала религиозную пенсионерку, которая недорого сдавала однокомнатную квартиру на юго-востоке Москвы. Жилплощадь досталась ей от престарелой монахини, за которой она ухаживала, будучи певичкой в церковном хоре. Сама богомольная пенсионерка имела отдельное благоустроенное жильё и была неплохо обеспечена.

 

Сдаваемое жилище было неотапливаемое и, по общему впечатлению, навевало неприятные и мрачные ощущения: стёкла на окнах были потресканы, рамы — незаделаны, часть деревянного пола, оконной рамы, обоев и самодельного иконостаса были обгорелые. Из всех щелей окон и даже входной двери невообразимо сквозило. Ветхая мебель сплошь была обклеена разнообразнейшими по форме бумажными и картонными перевёрнутыми и замызганными иконками. В шкафу я обнаружил книги Корнея Чуковского, Льва Николаевича Толстого, Владимира Короленко, Рождественские рассказы и... - ни одной религиозной литературы. Житейская моя практика показала, снимать угол у набожных, - не лучший вариант. Любое непонятное для них движение, мысль, поступки они расценивали, как дразнящее несогласие, злокозненный протест, воровские манипуляции, и до неприличия следили, подозревали, шарили в моё отсутствие по моим сумкам и карманам. Подозрительное их любопытство доходило до курьёзности и абсурда.

 

Однажды невежа-квартирохозяйка - неуравновешенная, сварливая и невообразимо наглая, - так достала меня неотступным своим вопросом: чем, дескать, я занимаюсь в комнате, если постоянно плотно запираю дверь? - Что в запальчивости от непрекращающегося назойливого идиотизма я незлобно ответил: «Онанизмом!»

Однако скудный мой бюджет не всегда позволял мне долго артачиться и скрупулёзно выбирать. Жизнь закоренелого столичного скитальца давненько превратила меня в неприхотливого к бытовым условиям странника и равнодушного к причудам домохозяев невзыскательного двуногого существа. Вот и на сей раз я мужественно промолчал, когда набожная квартирохозяйка продемонстрировала убогое духовное своё содержание: она не взяла причитающуюся сумму денег из рук в руки, а велела купюру положить на стол, дабы, согласно народному суеверию, не перенять от ближнего вдруг имеющуюся у него бесовскую силу.

 

Распрощавшись с квартирохозяйкой, я сделал несколько отчаянных попыток зажечь лампадку, предусмотрительно сменив фитилёк и лампадное масло, аккуратно разложил скудный мой скарб и прилёг на кровать, обмозговывая зыбкое жилищное моё положение. Вдруг — на бетонной лестничной площадке послышался грохот шагов. Я повернул голову в сторону шума и заприметил некоего типа, который неспешна поднимался по лестнице. Я попытался рассмотреть его, прикидывая в моей голове: а как же я могу видеть его сквозь стенку? Как только так я подумал, таинственный субъект остановился и резко повернул голову в мою сторону. Однако вместо лица у него зияла чёрная пустота. От ужаса я вздрогнул и тотчас проснулся.

Стояла глубокая ночь с кладбищенской давящей тишиной, но сонливости у меня никакой не было. Спустя месяц я вновь услышал знакомый неспешный грохот шагов на бетонной лестничной площадке. На сей раз я уже не задавался вопросом: как же я могу видеть его сквозь стенку? Почему-то я был точно уверен, что «он» направляется именно ко мне.

Действительно, «некто» подошёл вплотную к двери моей квартиры и замер, словно прислушиваясь или выжидая от меня каких-то указаний. Затем - изо всех сил «он» вероломно ударил кулаком в дверь. Несмотря на то что я с иронией и скепсисом относился (впрочем, и поныне отношусь!) к приметам, гороскопам, гаданию, хиромантии, предсказаниям, в тот раз от суеверного ужаса я открыл шкаф покойной престарелой богомолки, схватил первую попавшуюся фотографию с её изображением и сжёг дотла.

На сердце вроде бы стало поспокойнее.

 

На следующий день позвонила на мой сотовый телефон квартирохозяйка и велела немедля освободить квартиру, мотивируя поспешное своё решение приездом племянницы.

На протяжении нескольких дней я пытался убедить христианку повременить с моим выселением, оправдываясь, что в Москве непросто найти недорогой угол за короткий срок. Однако религиозная певичка ничего не желала выслушивать и понимать, намекая, что с пустыми руками у бога ничего не вымолишь, а тут касалось житейской выгоды.

«Я на минусе!» - призналась богочтительница с непроницаемо равнодушным видом.

- Мне некуда идти! - отбивался я. - Разве на улицу, но сейчас зима.

- Иди в ночлежку! - сердечно посоветовала христолюбивая, перекрестя разинувшийся в сладкой зевоте свой рот, дабы, согласно народному поверью, чёрт не проник в её утробу. - Я велела освободить квартиру! - И для пущего устрашения она пригрозила привести мужа племянницы, чтобы насильно вытурить меня вон.

 

Городского телефона в квартире не было, и я обзванивал знакомых с моего сотового, просаживая день ото дня скудные мои рублики. Вскоре на счету не осталось ни копеечки. Чтобы заработать рублей двести-триста, я решил позвонить знакомому бригадиру массовки на Мосфильме. Для этого я постучал в квартиру напротив. Дверь открыла пожилая женщина. Я представился. Без дополнительных расспросов, к моему великому и нескрываемому изумлению, соседка безбоязненно впустила меня в квартиру и радушно предложила вместе попить крепкого чаю с сахаром.

Откровенно разговорились. Я порассказал, что родился в Казахстане, служил в Группе советских войск в Германии, работал и учился в Свердловске, затем — учился и работал в Москве, принял российское гражданство, посчитав Россию родной, но никак не предполагая, что российский паспорт превратит меня в бомжа и отщепенца, которому даже в социальных заведениях посоветовали улепётывать туда, откуда я прикатил, а в самоглавной библиотеке страны отказали в пользовании книжным её фондом.

 

Гостеприимная пожилая соседка рассказала, что она, - участник Великой Отечественной войны, инвалид, уважаемый в районе человек. Из управы её регулярно навещают, поздравляют и приносят подарки. Её сын занимает высокий пост в правоохранительных органах, а внук - без пяти минут кандидат наук. Жили не тужили, но у жены сына обнаружили рак. Не спасли ни связи высокопоставленного сына, ни дорогие импортные лекарства, ни знакомые прославленные врачи. В мою очередь, я заметил, что и моя мать тоже мучительно умирала от рака в захолустье, но - без дорогих лекарств и продвинутых врачей. На удивление, стар и млад сошлись на том, что зазря люди, ради накопления и всякой дребедени, продают совесть и душу.

Увы, ни состояние, ни связи не помогут прожить дольше и счастливее. Слово за слово, и соседка сказала:

- В последнее время монашка часто жаловалась, что опекунша редко приходит к ней и плохо её кормит: сварит, бывало, огромную кастрюлю похлёбки и уйдёт на неделю. Суп скисал, и монашка голодала. Я советовала соседке пожаловаться в церкву, а монашка плакала, что будет ещё хуже. Тогда-то я и укрепилась в голове, что с верующими надо ухо держать востро. При советской власти эти, которые нынче стоят со свечкой в первом ряду у алтаря, громче всех хаяли священников. Впрочем, и завтра они будут с удовольствием таскать батюшку-попа за волосья, а храм, в котором нынче неистово молятся, разбирать по кирпичику. У таких не было бога на сердце - нет и поныне. И не поможет им священнодействие посредника между небом и землёй, ни молитвы. Покойная моя мать говаривала: «Нужно иметь бога в душе и стараться не нарушать заповеди, а не бегать по церквам, монастырям, святым местам, дабы замолить очередную свою мерзопакость слёзным раскаянием и щедрым пожертвованием».

Я согласился.

 

- Незадолго до своей смерти, - продолжала словоохотливая соседка-ветеран, - монашка долго ко мне не хаживала. Передвигаться мне трудно, а позвонить ей не могла: опекунша отключила в её квартире телефон. Я высматривала в глазок, прислушивалась, чтобы застать кого-нибудь. Наконец-таки подкараулила опекуншу и порасспросила её. Тогда и выяснила, что монашка уже умерла и её похоронили. Очень уж я расстроилась, что не попрощалась с соседкой, а к вечеру у меня страшно разболелась голова. Легла я в постель. Вдруг - раздаётся звонок в дверь. Посмотрела в глазок: стоит на пороге живёхонькая монашка и слабеньким жалобным голосом подвывает: пусти, мол, соседушка. От ужаса меня аж пропарило: неуж явился за мною покойник. Чуть не перекрестилась. Однако опять-таки вспомнила наставления покойной моей матери: надо бояться живых людей, а не мёртвых, покойник худого не сделает, ежели ему не делал зла. Открыла я дверь, а монашка просит её покормить. Пригласила её на кухню, советую пожаловаться в церкву, а она защищает опекуншу, рассказывает, какая она добрая, недавно, дескать, приволокла бесплатно для неё из церкви гроб, который оказался покойнику маленький на отпевании.

 

И я тотчас представил удручающую картину: стоит перед обгоревшим иконостасом коленопреклонённая монашка, а рядом с нею стоит пустой гроб, заблаговременно бесплатно приобретенный для неё. Казалось бы, был у монашки бог на небе, а на земле опекун, но умерла она, как бездомная без кола, без двора и без веры, позабытая сердобольными людьми и всевидящим, всезнающим и вселюбящим богом.

Возвернувшись в мою квартиру, я переставил допотопную тяжеленную полуржавую железную кровать, расправил заново постель и вдруг почувствовал, как нечто острое впилось в мой палец. Ощупав место на подушке, я обнаружил прилично торчащий конец толстенной иглы, которую обычно используют для ремонта кожи и обуви. В голову мне сразу пришла шальная мыслишка: может, мистический субъект, приходивший к моей двери, был не кто иной как покойная монашка, пытавшаяся предупредить меня об опасности? Или — покойница хотела наказать опекуншу? Быть может - усопшая хотела попросить поесть? Не исключено, являлся неотпетый покойник в гробу, который у него отобрали, а он оставил в нём оторвавшуюся ценную для него вещицу? От версий, предположений, догадок мысли мои разбредались, и я уснул с больной и тяжёлой головой.

 

На следующий день рано поутру пожаловала богомольная квартирохозяйка со своею племянницей-христианкой и её супругом, и они дружно выперли меня на испохабленные столичные уличные просторы аккурат к святому празднику Рождества.

До позднего вечера я стоял на улице возле дома с вещами и не ведал, куда мне идти. В одной руке я держал корзинку с уже выздоравливающим голубем, которого накануне я подобрал с порванным крылом и поломанной лапкой, а в другой руке у меня был сотовый телефон, уже отключённый от отсутствия средств на счету. Становилось заметно морозно, и я ощутимо начинал замерзать.