Такие ночлежки часто называют

 «гостиницами для бедных»,

 но эти слова звучат как насмешка.

 Хороша гостиница, если человек не располагает

 отдельной комнатой, где он мог бы побыть наедине

с собой; если его срывают с постели чуть свет и гонят вон.

Джек Лондон (1876-1916)

 

 

Даже в армии, где люди далеко несвободные и живут строго по уставу, разрешалось поваляться в воскресное утро до семи часов. Но - в ночлежке, которую принято называть социальная гостиница и дом ночного пребывания, поднимают в несусветную рань бездомного горемыку, пусть даже оторванного от общества, намаявшегося и без того за предыдущие голодные и неприкаянные бродяжнические его дни-денёшеньки, и гонят спозаранку в неведомую путь-дорожку с напутственными до боли в сердце обидными словами: вас, дескать, злосчастных нестоличных сомнительных мазуриков токмо в Москве и не хватало.

Номер в социальной гостинице, куда я попал, был размером пять на шесть метров с тремя скрипучими двухъярусными кроватями, двумя тумбочками (на третью места не хватало), двумя встроенными раздолбанными фанерными шкафчиками - слева и справа, да шестью несчастными бездомными горемыками. Номер был похож скорее на среднее между армейской казармой и арестантской камерой, но - никак не на гостиничное помещение, которое, согласно словарю, представляет дом для временного проживания в меблированных комнатах с обслуживанием приезжающих с одноместными или неодноместными номерами. А убогий мой номер был не самый худший, ибо рядом находилась комната побольше с тьмой-тьмущей народу, где запросто можно было задохнуться от нестерпимого смертоносного зловония и духоты.

​

Помятые, заспанные, в дремотном оцепенении бедолаги нехотя вставали рано поутру с кровати и спускались на первый этаж в столовую, где имелся один-единственный электрический чайник, кипятком из которого заливали питание быстрого приготовления типа «Ролтон» или «Доширак», заваривали чай-кофе. Несмотря на то что вид обитателя социальной гостиницы недвусмысленно давал понять о полуголодном его существовании, бездомные горемыки ковыляли в столовую не столько похавать и чего-нибудь попить, сколько от необходимости переждать время, когда в туалетной комнате освободится место помыться и покакать. В связи с тем, что я вкушал от пищи Антония, - то вынуждено отправился сделать утренний моцион и справить нужду.

В туалетной комнате не оказалось ни туалетной бумаги, ни какого бы то ни было мыла. Дабы позорно не смердеть, я аккуратненько вытер мою задницу новёхоньким носовым платочком и собрался двинуться обратно в мой номер, переступив небольшую лужицу, наделанную неизвестным неряхой, как тотчас был остановлен неприметно вошедшим приблатнённым местным авторитетным долгожителем.

«Убери!» - негромко повелительным тоном процедил педантичный местный пахан, явно посчитав, что казус на полу сотворил именно я.

​

Мне, как человеку, немало побродившему по улицам и бульварам безжалостного многомиллионного столичного города, вдоволь насмотревшемуся на поведение самого разнообразнейшего люда по социальному, финансовому и правовому положению, познавшему не понаслышке все прелести суровой армейской службы, были неплохо известны правила поведения одиночки в незнакомом и неисследованном ему коллективе. Это только в кино, театре и на страницах книг и журналов тривиальный герой, выдуманный интеллигентом-очкариком, не нюхавшим даже солдатской каши, до неприличия неправдоподобно укладывает на лопатки десяток-другой недругов и обидчиков и провозглашает верховенство закона, порядка и справедливости.

Увы, в суровой российской действительности ни один здравомыслящий реально крутой никогда не предпримет безрассудных конфликтных действий, не изучив негласные законы существования в конкретном малоисследованном ему коллективе. Так и я не стал бессмысленно по киношному кочевряжиться и по-дурацки театрально хорохориться, но схватил половую тряпку и молча вытер лужу без всяких препирательств. Возвернувшись в мой номер, я быстро оделся и покинул богоугодное заведение около семи часов, так как оставаться на день в социальной гостинице строго-настрого воспрещалось под угрозой выселения, за исключением приближённых к администрации, да и тех, кто якобы должен был присутствовать на лекциях по алкоголизму.

​

С территории ночлежки я вышел через невзрачную помятую металлическую калитку, вырезанную в невероятно заляпанных металлических вратах, аккурат во двор реального краснокирпичного немаленького гостиничного комплекса. Дождавшись на остановке автобусной станции номер, который направлялся поближе к центру города, я устроился поудобнее на заднем сиденье полупустого салона и крепко уснул. Приснился мне сон, который навязчиво преследовал меня на протяжении многих лет, сон с одним и тем же сюжетом в разной интерпретации: вот я вхожу в некое жилое помещение, очень смахивающее на общежитие или коммуналку. Подхожу к проходной и с опаской прикидываю в моей голове: вдруг не впустят, но чудодейственным образом прохожу мимо дежурной и охранника незамеченным, точь-в-точь как человек-невидимка. В нервозном состоянии бегаю по этажам и долго не могу найти мою комнату, хотя интерьер, коридоры, расположение хорошо мне знакомы, да и людей встречал в других снах. Заглядываю в мою комнату, впадаю в ступор, так как обнаруживаю, что в комнате всё вверх дном и никого нет, а мои вещи разбросаны. Выскакиваю в коридор и вхожу в другую комнату, где раньше тоже проживал. И вижу закрытый гроб, а вокруг него сидят незнакомые мне люди. От ужаса начинаю всех крестить, и они становятся невесомыми и начинают куда-то улетать, а крышка гроба медленно открывается. Я выскакиваю снова в коридор, бегаю по этажам и вновь нахожу мою комнату, вбегаю с чувством страха, что вот-вот войдёт незнакомый человек, вычислит нелегальное моё пребывание и сдаст администрации, а мне совершенно некуда идти в непроглядную холодную ночь. И вдруг с ужасом примечаю, что моя кровать занята. В растерянности я начинаю расспрашивать окружающих, кого к нам подселили? Но меня игнорируют и не замечают. Не дождавшись вразумительного ответа, я предпринимаю отчаянную попытку разбудить спящего человека и тотчас просыпаюсь.

​

Автобус стоял на остановке недалеко от станции метрополитена «Улица 1905 года». Я вышел из автобуса и неспешна поковылял в сторону Российской государственной библиотеки, больше известной как Ленинка. Миновав городской зоопарк, я пересёк Садовое кольцо, особняк Дома литераторов, театр «У Никитских ворот» и театр имени Маяковского, консерваторию, факультет журналистики московского университета и вошёл в библиотеку. Так как у меня не всегда были деньги купить даже несладкий чай, то в столовой я налился бесплатным кипятком из куллера, поднялся на второй этаж, получил заказанные накануне книги «Legenden vom Rubezahl» немецкого писателя Иоганна Музеуса и сказы уральского писателя Павла Петровича Бажова и уселся поудобнее за стол в читальном зале номер один, так называемом – профессорском. Покемарив около часа от нахлынувшей неимоверной слабости, я принялся за перевод. Таким образом я готовился к конкурсу киносценариев, наивно полагая, что можно победить и что-то заработать.

Поработав натощак несколько часов сряду, в пять часов пополудни я покинул библиотеку. Нынче невозможно спокойно думать и плодотворно работать в публичном заведении из-за непрекращающихся отовсюду звонков сотовых телефонов, незатихающей болтовни читателей, чавканья, жевания и оглушительного несмолкающего громоподобного сморкания. Из библиотеки я направился прямёхонько в сторону Никитского бульвара, где располагался круглосуточный книжный магазин. Устроившись поудобнее в кресле с книгой в руках, я покемарил ещё около часа от хронического недосыпа и только затем отправился в социальную гостиницу.

​

В тот день мне не удалось заиметь ключ от душевой комнаты в связи с образовавшейся невообразимой очередью. Обитатели ночлежки мылись исключительно по одному-два человека из-за опасения получить клеймо «пидор». К тому же многие взяли за обыденность подолгу неспешна стирать на полу в тазике вонючие до тошнотворности штопаные-перештопаные с непросыхающей грязью носки, трусы, рубашки. Ежели ещё учитывать, что в душевой сносно работали всего несколько распылителей, то долгожданный ключ я смог заполучить только на следующий день, для чего предусмотрительно припёрся намного раньше.

Половину воскресного дня я провёл в библиотеке имени Михаила Шолохова на Халтуринской улице, а другую часть дня использовал для глубокомысленных размышлений, чётко формулируя в моей голове убедительные доводы, которыми назавтра смог бы уговорить руководство социальной гостиницы оставить меня временно проживать.

В понедельник я покинул богоугодное заведение неизменно в семь часов утра, дабы понапрасну не нервировать стукачей, которые беспрестанно шныряли повсюду, вынюхивая что-то очень для них важное и нужное. Проплутав вдоль да около богоугодного заведения до десяти часов, я вернулся и занял очередь на аудиенцию с социальным работником. За мною заняли несколько худосочных, слабосильных, испитых, с потрёпанным внешним видом бродяг намного старше меня. Так как двери кабинета соцработника были приоткрыты, то из глубины комнаты доносился писклявый женский голос с нормированным московским произношением: «Я ведь вам уже сказала, что питания быстрого приготовления не будет до конца месяца. Всё уже закончилось. Идите, мужчина, и не рассиживайтесь здесь понапрасну. Зовите уж следующего».

​

Из кабинета вышел невероятно сконфуженный новоприбывший полуголодный бродяжка в замызганном комбинезоне и недоумённо чесал всклоченные нечистые свои волосы на голове. По затасканному и тощему внешнему его виду нетрудно было догадаться, что много дней нормально он не питался, но у него была заветная надежда худо-бедно перекусить в богоугодном столичном заведении, куда помпезно зазывали немаленькие и недешёвые красочные рекламные плакаты, развешенные у кассы станций московского метрополитена. Бедолага был обескуражен неприкрытым обманом.

Ах, блаженная нефтедолларовая и газорублёвая страна в годы махрового расцвета показушных дорогостоящих недолговечных искусственных травяных газонов, красочных цветочных клумб, предсказуемо засыхающих уже к середине лета, на показушную красоту коих щедро ссыпали, как из рога изобилия, несметные средства. Вроде бы канули времена, когда клеркам, озабоченным дележом природных ресурсов, предприятий, портфелей, было не до простого смертного и на каждом углу трезвонили о заботе соотечественников, попавших в критическую жизненную ситуацию. Однако на деле было иначе, и с этими пасмурными мыслями, жгучим чувством стыда за невероятно богатую и неслыханно необъятную страну я вошёл в огромный и полупустой светлый кабинет, походивший по размерам на номер этажом выше, где в затхлости, тесноте и с тусклым светом ютилось невероятное количество бродяг. Пошарив глазами вокруг, я заприметил у двери огромный-преогромный копировальный аппарат, а у окна - пустой стол. У другого окна стояли впритык дру-дружке столы, за которыми восседали миловидные юные леди и увлечённо шушукались о ночных своих похождениях, томлениях, переживаниях. Неподалёку от юных болтушек за отдельным столом с незначительным бумажным нагромождением сидела чрезвычайно сухощавая женщина чопорного вида не старше пятидесяти лет. Волосы на её голове были идеально причёсанны, а недурное личико нисколечко не накрашено, что вырисовывало идеальный образ строгого школьного учителя-сухаря. И будь у эффектной дамы низкий голос с хрипотцой, что особенно любит кинематограф и сцена, она могла бы сделать недурную карьеру в качестве актрисы.

​

Я предстал пред ясные очи сухопарой дамы и назвал моё имя.

- Александр Владимирович, но вы ведь не москвич! - с убийственно вежливым интеллигентским притворством, которое пленяет, влюбляет, завораживает и заставляет безоговорочно верить неискушённого провинциального олуха и дурака, поприветствовала меня социальный работник. - Будет вам известно, что мы не принимаем иногородних.

Обезоруженный уничижительно равнодушным приёмом я не смог ничего сообразить в моё оправдание: даже среди бомжей я представлял второй сорт на основании, что не имел в паспорте регистрацию по месту постоянного жительства в Москве.

- Мне идти некуда, - тихо проговорил я и приготовился к нешутейной борьбе за койко-место в ночлежке.

- Понимаете, Александр Владимирович, - нравоучительно объясняла соцработник, - мы размещаем только жителей столицы.

- Где же принимают нестоличных бездомных без выписки из домовой книги? - аккуратненько поинтересовался я. - Где я возьму выписку, если у меня нет жилья?

- Откуда вы приехали? - принялась допрашивать соцработник.

- Я приехал из Свердловска, - признался я.

- Так и поезжайте в Свердловск, - воскликнула соцработник.

- В Свердловске я проживал в студенческом общежитии, - уточнил я.

- Вот и поезжайте в своё общежитие, - отмахнулась несостоявшаяся учительница-актриса.

- В общежитии я проживал временно, когда был студентом, а нынче я не имею права занимать место, потому что я уже не студент, - ответил я.

- Сказали, что приехали из Свердловска, а теперь говорите, что у вас нет жилья в Свердловске. Где вы проживали раньше? - с пристрастием допрашивала соцработник.

- Я жил в Казахстане, - ответил я. - Там я и родился.

- У вас ведь, молодой человек, и в паспорте указано, что родились в Казахстане. В пятницу дежурная вам уже объясняла, чтобы вы ехали туда, где родились, - инструктировала соцработник.

- Но я - гражданин Российской Федерации, и у меня российский паспорт. Родился я в Казахстане, когда был Союз Советских Социалистических Республик, - напомнил я. - Гражданство я получил в Москве, когда проживал в студенческом общежитии. Так как на территории Российской Федерации у меня нет жилья, то в российском моём паспорте не поставили регистрацию по месту постоянного жительства.

- Вы получили гражданство в нарушении Федерального закона, а за это вас по головке не погладят, и я вынуждена сделать запрос по вашему поводу! - воскликнула соцработник и прищурилась от самодовольства, что поймала якобы преступника и нелегала.

​

-   Делайте запрос куда угодно! Можете заодно в Организацию Объединённых Наций. Но - прошу дать мне временный кров над головой. Если бы у меня были деньги снять жильё, разве б заявился в ночлежку. Устроиться на серьёзную работу без какой-либо регистрации по месту жительства и месту временного пребывания у меня не получается, и я оказался в критической жизненной ситуации, - скороговоркой проговорил я и от ужаса прикусил язык.

Дело в том, что когда я говорил быстро или нервничал, в моём произношении улавливался еле заметный говорок — смесь нескольких языков народов постсоветского пространства, а с точки зрения носителя московского нормированного произношения, акцент и говорок у нестоличного просителя воспринимался, как неуважение к московскому небожителю, который милостиво прощал картавость, заикание, шепелявость, невыговаривание буквы или даже ряда букв, но - только не акцент и говорок. Поэтому несостоявшаяся учительница-актриса, исполняющая роль социального работника, ухватилась за этот недостаток и с нескрываемым сарказмом выдала:

- Александр Владимирович, поезжайте к себе на Украину.

-   А при чём тут Украина?! - изумлённо воскликнул я. - Вообще-то, я родился в Казахстане!

- Какая разница, - мелодично прожурчала соцработник, - поезжайте в свой Казахстан. Ну, что вы цепляетесь за Москву? Что здесь потеряли?

- Вообще-то, я имею законное право проживать на любой территории Российской Федерации, - напомнил я.

​

Тем временем цветущие юные кокетки за соседними столами продолжали безмятежно гонять лодыря и скалили дру-дружке очаровательные белые свои зубки. Проблема бездомного, которому они, согласно своим обязанностям, должны служить, ничуть их не волновала. Треволнения неприкаянного нестоличного соотечественника были им малопонятны, чужды и по барабану. Девочки были хорошо одеты, обуты, накормлены, социально защищены, получали стабильную и немаленькую зарплату, никогда не видели нищету, не сталкивались с критической жизненной ситуацией и не понимали, да и не желали понимать, трагедию другого человека. Они беспрерывно шутили, словно перед ними стоял незрячий, глухой и пришибленный чужестранный шут гороховый и паяц и перед которым безнаказанно можно валять дурака, создавая лишь видимую офисную атмосферу кабинета. Изредка они пробегали пустым и насмешливым взглядом по неказистому, хотя и неиспачканному, внешнему моему виду и воспринимали меня не более чем экзотику, которая интересовала их настолько, насколько меня заинтересовала бы в данную минуту планета Марс или мистический Нептун. Между нами было непреодолимое космическое расстояние, несмотря на то что в социальном заведении при приёме на работу должны были учитывать профессиональные качества не только в области психологии, но и этики. Непрофессиональное поведение сотрудника социального заведения могло оскорбить социальные чувства человека, стоявшего на краю пропасти. В эпоху соцреализма даже при зачислении на факультет журналистики предпочтение всегда отдавали тем, у кого был жизненный опыт за плечами и кто корректно умел общаться с людьми в разных житейских ситуациях.

​

Соцработник отсортировала на своём столе немаленький ворох бумаг, взглянула на меня утомлённым взором и молвила, указывая рукой на пустующий стол:

- Садитесь за тем столом и напишите краткую автобиографию.

Покорно я уселся за указанный пустующий стол и написал, что я - гражданин Российской Федерации без определённого места жительства, родился в Казахстане, учился в Свердловске, а затем - в Москве, окончил московский университет. По причине отсутствия в паспорте отметки по месту постоянного места жительства и какой-либо регистрации по месту временного пребывания испытываю затруднение с трудоустройством по специальности. В связи с катастрофической жизненной ситуацией прошу руководство социальной гостиницы разрешить остаться в социальном заведении для временного проживания.

Соцработник неспешна прочитала недлинную мою автобиографию и кисло усмехнулась. Она прекрасно осознавала, что клерк - не священник, который старается проповедями дать надежду и утешение каждому в непредсказуемой земной его жизни, одновременно понимая в глубине блаженной своей души, что невозможно помочь всем, и что она не творческая недюжинная натура, которая также пытается художественным вымыслом в своих творениях обнадёжить ближнего своего. Ведь поэтому ни художник, ни священник не могут занимать руководящее кресло, ибо придётся помогать одному человеку и одновременно хладнокровно закрывать глаза на бедствие другого, как каждодневно проделывает клерк, надёжно прикрываясь законами, постановлениями, служащими ему самоиндульгенцией. Ежели уж клерк порешил помочь каждому, то деяние это недвусмысленно будет означать, что затеял навыгоднейшее для себя предприятие.

Соцработник взвесила в своей ухоженной головушке все выгоды, схватила мою автобиографию и паспорт и бросила:

- Я покажу директору, и как он скажет, так и будет!

Она бодренько вышла из кабинета, кокетливо виляя узкими бёдрами.

Да, воистину фигура у неё была не без грации. Да, натурально несостоявшаяся учительница-актриса.

​

А миловидные юные бездельницы за соседними столами продолжали заниматься сомнительным времяпрепровождением и дурашливо трепались, нисколечко не смущаясь, что рядом стоял человек, которому было нерадостно. Их лица осветились несказанной радостью, когда заговорили они о трапезе. Из весёлого их шушуканья я уловил, что время от времени привозили обед из ресторана, который выступал шефствующей организацией, и им доставляло удовольствие откушать. Но мне не суждено было насладиться даже воображаемыми аппетитными блюдами, так как возвернулась соцработник и молвила:

- Директор сделал вам, Александр Владимирович, исключение на один месяц.

​

Кто настырно утверждает, что на земле всему голова, – Высшая сила, которая творит судьбу всякой живой твари, а закон и справедливость – главная составляющая общества. Разве не богатый испокон века властвует над бедным? Разве не сильный и здоровый является вершителем судьбы слабого и больного? Директор, как персона причастная клану власть предержащей, самостоятельно принимает решение, кого впустить в богоугодное заведение, а кого и прогнать, ибо выступает principalis. Захочет, каприза ради, - впустит под крышу и не даст сдохнуть на улице. Не пожелает - всячески будет безнаказанно наезжать, оскорблять, мордовать.

- Мне бы поесть, - снахальничал я, будучи под впечатлением аппетитных рассказов юных беззаботных красоток.

- Питания быстрого приготовления не будет до конца месяца! - с нескрываемым раздражением отрезала несостоявшаяся актриса, словно я попросил взаймы значительную сумму денег. - Идите, молодой человек, и не нарушайте порядок! Зайдите к медработнику и возьмите направление на медкомиссию!

​

Таким образом, не благодаря «Единому порядку приёма в социальные заведения», не по милости Всевышнего, но - по рациональному распоряжению директора богоугодного заведения мне разрешили временно остаться, и у меня появилась крыша над головой и уникальная возможность осмотреться повнимательнее. И вот что я увидел.

Социальная гостиница представляла собой небольшое двухэтажное краснокирпичное здание, окружённое небольшим запущенным безлюдным клочком земли. Огорожена была высоким сплошным бетонным забором, точь-в-точь как воинская часть. Ярко выкрашенные парадные металлические врата были наглухо заперты, а обитатели богоугодного заведения входили на территорию и выходили на вольницу через помятую калитку, вырезанную в заляпанных металлических вратах на другом конце двора. Повсюду были установлены фанерные декорации в виде аистов, символизирующие якобы новую жизнь в судьбе бездомного бедолаги. Комнаты внутри здания были разнообразные по размеру и вмещали разное количество горемык. Номер, в который я находился, был размером пять на шесть метров с тремя двухъярусными кроватями, рассчитанными на шесть человек. Рядом было комната побольше, но там ютилось невообразимое количество бездомных. Были и двухместные номера с одноярусными кроватями, но - предназначались они для приблатненных. Вечером из комнат тянулся убийственно смердящий запашок пота, газов, чеснока, лука и прочей нераспознанной носом смертоносной дряни.

​

На первом ярусе подо мною располагался заскорузлый и неизменно небритый мужик с охрипшим низким голосом, невероятно распухшей ступнёй, источавшей неприятный запашок от образовавшегося жуткого нагноения. В самые первые минуты нашего знакомства мужик откровенно признался, что отсидел очередной тюремный срок.

«Сходите к медработнику, - посетовал я в ответ. - У вас ведь уже нагноение, а это очень опасно».

«Я уже обращался, - скептически заметил он. - Фельдшер сунул мне таблетку, как обычно проделывают в тюрьме». - И он ткнул пальцем в сторону кровати напротив и предостерегающе добавил: «А с этим будь поосторожней: безбожно стучит».

«Да я и сам всё вижу», - ответствовал я, будучи настороже с теми, кто говорит неприятное о ближнем.

«Это хорошо», - добродушно отметил он и пытливо поглядел мне в глаза.

​

С этой минуты между нами возникла невидимая взаимная симпатия. Что же касается нюхалок и стукачей, то среди обездоленных горемык несложно было их разглядеть. Вроде бы на лице так написано, что неисправимо ябедничает. Невозможно определить сущность человека среди интеллигенции, где все подобострастно дру-дружке скалят прелестные белые свои зубки, нескрываемо кокетничают, поют нескончаемые слащавые лживые дифирамбы, унизительно галантно целуют ручки, публикуют на страницах журналов и газет заметки о звоне у каждого в руке маленьких звонких колокольчиков, одновременно готовят убийственные пасквили. А мужичок, о котором предупреждал меня уголовник, обладал откровенно вороватым взглядом типа с чужим добром не разминется, обожал всех поучать, несмотря на то что был невероятно глупым и пошлым человеком. Однажды я застал его, когда он поучал своего приятеля, слушавшего проповеди с аудиокассеты, которые включал на магнитофоне в фойе священник, приходивший раз в неделю. «Ты в жизни не рассуждай, - наставлял ябедник. - А  только молись».

И с горестью я прикинул в моей голове: какая убогая жизненная позиция жить без мозгов!

​

На нижнем месте двухъярусной кровати под стукачом располагался безмолвный тихоня, которого никогда я не видел бодрствующим. Утром я уходил умываться - он ещё лежал в кровати. Когда я возвращался из туалетной комнаты, его уже не было на месте. Я приходил вечером - он уже спал. Старожилы поговаривали, что проживает он по специальному разрешению откуда-то свыше, и от греха подальше его не трогали. На верхнем ярусе двухъярусной кровати, которая стояла перпендикулярно моей, спал у окна мужичок лет тридцати пяти, постоянно кичившийся, что вовсе он не бездомный, а устроился по знакомству с дирекцией на непродолжительное время, чтобы переждать конфликт со своим отцом, и самохвально рассказывал, что регулярно получает питание быстрого приготовления и даже обед. На нижнем месте под лжебездомным располагался закадычнейший друг уголовника - такой же заскорузлый мужичок с охрипшим низким голосом.

​

Как-то раз я пришёл в ночлежку особенно измученный казуистической перепиской с узколобыми наглыми клерками, пытающимися спровадить меня в страну, где я родился, но гражданином которой давным-давно не являлся, замордованный бесплотными шатаниями в поисках заработка и, покачиваясь на ногах от недоедания и усталости, наспех разделся и улёгся в постель. Только я задремал, меня разбудили. Я увидел передо мною уголовника, который протягивал неоткрытый стаканчик «Ролтон».

- Я вижу, что ты голодный, - растроганно молвил он. - Знаю, что тебе ничего не дали. Должно быть, директор свозит всё в свою палатку и продаёт. Возьми и иди в столовую – поешь. – Заметив мой конфуз, мужик распахнул дверцу шкафа и продемонстрировал неаккуратно уложенные на полке пакетики и стаканчики «Ролтон» и «Доширак». - Ты не переживай. Этого добра у меня хватает.

​

Мне было неловко брать хлеб у того, кто сам был гол и бос. И потом - я не знал, как нужно было правильно поступить в эдакой неизвестной мне ситуации. Поэтому я сердечно поблагодарил доброго человека за предложенный ужин, но отказался от угощения, повернулся на другой бок, прижал к груди потёртый мой портфель и вновь забылся сном.

Вдруг меня снова разбудили. Я открыл глаза и увидел передо мною уголовника, который виновато улыбался беззубым своим ртом, протягивая мне уже приготовленный стаканчик «Ролтон» и небольшой неразрезанный кусок белого хлеба.

«На, возьми и поешь здесь, - сказал он. - Не бойся, никто не заметит. Я те обещаю».

Меня охватило исступленно восторженное состояние: уголовник с юридической стороны и голодранец с финансовой точки зрения, отщепенец в понимании самодовольного обывателя и социальный нуль с точки зрения узколобого клерка имел, как оказалось, больше сострадания, милосердия и доброты, чем работник социального заведения, который отказал мне даже в чёрной корке заплесневевшего прошлогоднего хлеба. И сто тысяч миллионов раз был прав поэт Игорь Северянин, когда писал: «Как часто красота уродна // И есть в уродстве красота... // Как часто низость благородна // И злы невинные уста».

​

С этой минуты я уже не прижимал к груди потёртый мой портфель, ибо среди бездомных, бродяг, алкашей, отщепенцев и отсидевших срок можно было чувствовать себя намного безопаснее, чем в самоглавной библиотеке страны, где в туалетной комнате из-под моего носа стибрили сотовый телефон, который я положил на мгновение на стоящую рядом тумбочку. Вокруг продолжали беспрестанно шастать безумолчно сморкающиеся, беспрерывно пукающие интеллигенты-очкарики в приличных костюмах, дорогих галстуках, с одухотворённым творческим выражением лица и с невероятно огромным ворохом разноцветной бумаги под мышкой.

​

Престарелая дежурная и немолодой охранник, недружественно встретившие меня в трагикомичный пятничный вечер моего ещё неофициального заселения, проявили доброе участие в моей судьбе. Эти безропотные служаки, ещё не были окончательно замордованы казуистическими инструкциями, регламентирующими порядок заселения, которые делили бездомных людей на два сорта. Они ещё не растеряли хвалённую человечность и доброту в незабвенную эпоху социализма. И, когда я проходил мимо, дежурная заговорщическим кивком головы подозвала меня к себе, словно страшилась, что могли её изобличить в чём-то постыдном, непристойном и криминальном, еле-еле слышно прошептала: «Иди, Сашка, в столовую и попроси у заведующего столовой чего-нибудь похлебать. Там что-то осталось от обеда, который привезли из ресторана».

И я вспомнил, как юные бездельницы в кабинете соцработника делились друг с другом аппетитными впечатлениях от яств, привозимых время от времени из ресторана. Незамедлительно я направился в столовую, которая в вечерний час служила комнатой отдыха. Отыскав среди сгрудившихся у каморки с полками кухонной утварью суетившегося заведующего - такого же бездомного - я попросил чего-нибудь похлебать. Не проронив в ответ ни единого слова, заведующий столовой щедро положил на тарелку намертво склеенные холодные макароны и три кусочка белого хлеба. Затем состряпал на своём лице снобистскую барскую видимость и раздражённо добавил словесную приправу: «Мясо закончилось!»

​

Я уселся за стол, за которым бедолаги неспешна прихлёбывали крепчайший несладкий чай, набил мой живот липучим холодным тестом и отправился в номер. Взобравшись на второй ярус двухъярусной кровати, я собрался уже прикорнуть, как вошёл охранник с проходной и сурово выдохнул, обращаясь ко мне: «Сашка, тебя никто здесь не обижает?»

Нет, никто меня не обижал. Наоборот, у меня был таинственный покровитель, о котором я ничего не знал. Я чувствовал, что кто-то оберегает меня. Ведь на протяжении почти месяца никто не заикнулся о моём дежурстве, несмотря на то что существовала негласная установка, согласно которой каждый обязан был следить за порядком в комнате по два-три дня. Уборка была несложная и заключалась в том, чтобы утром протереть влажной тряпочкой пол, поправить тапочки и тумбочки. Когда не стало уголовника и его приятеля, которых связывали нерасторжимые узы тюремного братства и которых выселили за якобы обнаруженную у них в тумбочке початую бутылку водки, ко мне подвалил тщедушного вида запаршивелый типчик с подпрыгивающей походкой и с бахвальством бросил: «Слышь, твоя очередь дежурить!» Таким образом, я смекнул, что тайным моим покровителем был уголовник, которого нешутейно побаивались и которого сдали стукачи.

​

В социальной гостинице могли выселить любого и в любое мгновение без всяких церемоний даже за незначительный надуманный чужой проступок. Несмотря на то что я берёг на чёрный день неизрасходованные на обед скудные мои денежки, был вынужден раскошелиться на проезд в общественном транспорте, чтобы добраться до поликлиники и пройти медосмотр.

В поликлинике мне оформили медицинскую карту, сделали флюорографию, формально осмотрели и направили в процедурный кабинет для вакцинации.

- Отчего прививка? - аккуратненько поинтересовался я у юной особы в белом халатике.

- А вам не всё ли равно! - был мне ответ.

Увы, мне было далеко не всё равно. С юношеских лет я трепетно относился к моему здоровью. Я не пил, не курил, не употреблял наркотики и не токсикоманил. Даже в студенческие годы в Свердловске, а затем в Москве, когда друзья-товарищи беспробудно квасили, я предпочитал выпить лимонад. И мой организм отвечал благодарностью. На протяжении многих лет я не болел, невзирая на многолетнее катастрофическое жилищное моё положение, регулярное недоедание, невероятную измотанность и непрекращающийся стресс от неопределённости. И я страшился незапланированного медицинского вмешательства, тем паче никто из медперсонала в поликлинике не поинтересовался: болел ли я инфекционными заболеваниями и делали ли мне какие-либо прививки? Соблюдали формальность, и этого было предостаточно для отчёта. Я вспомнил, как врач в поликлинике, куда я обратился за медицинской помощью без полиса обязательного медицинского страхования, который не выдавали без регистрации по месту временного пребывания, бросил мне в лицо: «Карета скорой помощи приедет за вами, когда надо будет отвезти тело в морг». Поэтому я осознавал, что любое незначительное заболевание могло стать концом моего существования на этом свете.

- Так отчего прививка? - ещё раз осторожно переспросил я юное создание в белом халатике.

- Мужчина, лучше помалкивайте, если хотите остаться в ночлежке! - угрожающе бросил мне в лицо белый халатик, посчитав мою речь чрезвычайно развязанной. - Живо раздевайтесь до пояса! Вы ещё должны быть благодарны, что вам делают импортную вакцинацию!

​

Грубые слова, как лезвие ножа, вонзились в моё израненное мытарствами и неопределённостью сердце. Но я промолчал, так как любое возражение социального нуля, наделённого де-факто лишь определённой долей правоспособности, могло обернуться для него реальной катастрофой. Это только самодовольный медийный оболтус от мира науки, политики или искусства бесстрашно кочевряжиться в образе несогласного, так как уверен, что за него заступятся проинформированные задолго до акции иностранные журналисты, правозащитники и прочие любители экзотики. И белый халатик бесцеремонно уколол меня в руку выше локтя.

Я покорно принялся надевать рубашку.

- А разве я велела одеваться! - вновь наистрожайше прошипел белый халатик. - Мужчина, делайте то, что вам велят! Снимайте обратно рубашку да побыстрее! - И без каких бы то ни было объяснений, девочка уколола меня в спину в районе лопатки.

​

На следующий день я почувствовал вялость, недомогание и неутихающую ноющую боль в правом боку в районе печени. Я и не подозревал, что у меня начались серьёзные проблемы со здоровьем. Как бы мой организм не сопротивлялся напастям, полуголодное существование и неприкаянность неумолимо разрушали моё здоровье.

Как-то раз всех уведомили, что директор социальной гостиницы проводит собрание. Под страхом выселения велели собраться назавтра утром в столовой. Несмотря на то что я был неплохо наслышан о директоре, как о пресловутом человеке, внушающем невообразимый ужас на обитателей богоугодного заведения, до сих пор не имел возможности воочию его лицезреть. Поэтому загодя до его прибытия в назначенный день и час я вышел на крыльцо. С нетрудолюбивым рвением прихлебатели наводили показушный марафет, а один из них стоял у распахнутых раскрашенных парадных врат, которые открытыми я увидел первый и последний раз, и сосредоточенно всматривался вдаль. Проворными пальчиками одной руки он нетерпеливо нервно мял папироску, не решаясь даже закурить, дабы не пропустить появление босса, а другой рукой почёсывал свои яички.

​

Нескоро на территорию въехали старенькие «Жигули», которые обычно используют в качестве рабочей лошадки, дабы не привлекать к себе излишнего внимания. Исполняющий шутовские обязанности привратника быстро запер за въехавшей отечественной колымагой парадные врата и стремительно бросился к крыльцу. Он шустро открыл в нескрываемо холуйском полупоклоне переднюю дверцу автомобиля со стороны водителя и приготовился бесстыдно, казалось бы, облобызать ноги-руки своего босса. Директор пролетел напропалую в здание мимо оторопевших от ужаса прихлебателей и работников социальной гостиницы, стоявших согбенными в беспредельном благоговении, влетел в столовую и, даже не поздоровавшись с бедолагами, поджидающими его смиренно намного больше указанного времени, дребезжащим голосом, срывающимся на высокие нотки с примесью женской истерики, заорал, бросая невидящий взгляд вверх-вниз, налево-направо, словно страшился укоряющих глаз бездомных горемык:

- Если не будете посещать профилактические лекции от пьянства, - выселим! Если не принесёте справку с работы и не будете посещать лекции, – веселим! Если не пройдёте медкомиссию, - выселим!

Экстравагантное поведение настолько потрясло меня, что я оторопел от изумления, прикидывая в моей голове: вот те, бабушка, и Юрьев день. Без особых на то видимых оснований директор богоугодного заведения неистовствовал во всю ивановскую, точь-в-точь как оголтелый горлопан с неисследованным медицинским недугом. И без того затравленные бесправным своим положением и полнейшей неопределённостью бедолаги выглядели особенно жалкими, униженными и забитыми.

​

Тем временем каждодневно небывалыми темпами росли цены на продукты питания, общественный транспорт, предметы первой необходимости и аренду жилья. Устроиться на серьёзную работу по специальности с гарантированным социальным пакетом было практически невозможно человеку и гражданину без регистрации в паспорте по месту постоянного жительства или регистрации по месту временного пребывания. Несмотря на то что работодатель с великой радостью зазывал на непостоянную работу, предлагал же трудоустройство на неприкрыто кабальных условиях. В конечном итоге всё равно выплачивал под разными выдуманными предлогами меньшую сумму, чем оговаривалось изначально. Он прекрасно понимал, что человек без прописки в паспорте, тем паче без регистрации по месту пребывания, никогда не будет добиваться своих прав, так как сомнительная затея добиться справедливости выйдет жалобщику дороже. Впрочем, где бы я ни трудился, наблюдал одну и ту же банальную картину: люди не работали, а умело выкручивались, изворачивались, компенсируя треволнения и небольшой официальный заработок откровенными махинациями. Каждый старался обвести вокруг пальца дру-дружку, поводить за нос вышестоящее руководство, которое в знак искренней своей признательности за невмешательство в управление, закрывало глаза на всякого рода манипуляции.

​

А срок моего проживания предугадываемо подходил к концу. Окончательно отупевший от беспрерывной мысли, где заработать и не вляпаться в криминальную заварушку? где снять недорогое жильё и не быть изнасилованным и не обобранным пожираемыми алчностью столичными квартирохозяинами, я предстал пред ясные очи ухоженного и сытого социального работника с нормированным московским произношением.

- Марина Евгеньевна, пожалуйста, продлите мне проживание, - попросил я, глядя на несостоявшуюся учительницу-актрису, точь-в-точь как Илья - на воронов. - У меня нет денег снять жильё, а жить мне негде.

- Вот невидаль! - оскалилась соцработник, бросая на меня негодующий взгляд, точь-в-точь как священник глядит на святотатца и еретика, уличённого в богохульстве и воровстве. - Идите работать с гастарбайтерами с Украины и Таджикистана. И вам дадут жильё. Мы впустили вас на один лишь месяц в виде исключения по гуманным соображениям, и вы ещё недовольны. Да вы, молодой человек, должны передо мною ползать на коленях в знак благодарности!

​

Скажи эдакое недалёкий обыватель или узколобый клерк, неведающие разницы между гастарбайтером, который приехал исключительно на заработки и который в любое время имел возможность безболезненно свалить на место постоянного своего жительства, и соотечественником без крова над головой и не ведающим, куда податься и где искать защиты, я промолчал бы. Но - советовал мне завербоваться в рабы человек, который был прекрасно осведомлён о реальном правовом положении бездомного в стране.

- Вообще-то, я - гражданин Российской Федерации, а не Украины или Таджикистана, и хочу работать в стране в безопасных для меня условиях и пользоваться социальной защитой, но не жить полулегально в подвале и работать в рабских условиях, подвергаясь бесчеловечной эксплуатации, - возразил я с недоумением. - К тому же у таджиков и украинцев существуют немаленькие диаспоры, которые рьяно отстаивают права своих соотечественников, а я не нашёл в стране ни одного заинтересованного лица, которое бы встало на мою защиту. Даже вездесущие медийные правозащитники отмахнулись от меня в связи с тем, что проблема бездомного человека в стране не имеет общественного интереса.

Социальный работник была непривычна выслушивать патетические разглагольствования незваного нестоличного бездомного гастролёра и посчитала возражения сомнительного бродяги чрезвычайно непозволительным выпендрёжем. Так как она была знакома не понаслышке с психологией, – этим верным средством в умелых руках, то не завизжала от негодования и не затопала ножками, как пренепременно проделал бы недалёкий провинциальный клерк. Она знала, что можно прикрикнуть на молчуна, скрывающего частенько за молчанием свою глупость, пустомыслие и никчемность, и разрешалось топнуть ножкой на тоскливого человека, которого, согласно народному поверию, подозревали в близкой связи с нечистым духом, но - поддеть хамством задумчивого человека с грустью и печалью в глазах было бы небезопасно. Ну, как же, если интеллигентный, образованный, благовоспитанный бездомный типчик, не пьющий, не курящий и не замеченный в непристойных делишках, слёзно молит оставить его в обществе алкашей, бомжей, бродяг и отсидевших срок. А не скрывается ли за внешним простецким дураковалянием задумчивого нестоличного бездомного угроза комфортной её жизни, и она решила воспользоваться преднамеренной точечной болезненной оплеухой, которая бы недвусмысленно унизила социальные чувства другого. Как написал бы Оноре де Бальзак: «Никакие законы, никакие меры, придуманные людьми, не могут предотвратить нравственное убийство, как убийство словом».

- Вы, молодой человек, хитрец! - бросила она мне в лицо. - Хотите бесплатно попользоваться московской ночлежкой!

Я растерялся, сбитый с толку безосновательными подозрениями, обвинениями в мой адрес.

- В чём же я хитрец? - еле слышно прошептал я. - Ведь мне действительно идти некуда. У меня вообще нет дома. Увы, я не нежусь втихаря в белодомовском санатории и не жуирую украдкой в кремлёвской гостинице, но каждодневно выкручиваюсь, изворачиваюсь, пытаясь заработать хотя бы на пропитание. Разве я скрыл какие-то истинные мои намерения? Ведь я и не нарушал порядок, не выказывал неудобства моего катастрофического существования здесь, несмотря на то что по несколько дней оставался голодным, не был замешан в хитросплетениях администрации заведения, умело увиливая от сетей стукачей, желающих заманить меня в ловушку и манипулировать, оказался невосприимчив к стукачеству. Мне отказали вы даже в питании быстрого приготовления. И когда одолевала меня невероятная слабость от недоедания и недосыпа, я смиренно сидел в библиотеке и переводил с немецкого языка легенды Иоганна Музеуса, чтобы реализовать творческий мой потенциал. За что же вы унижаете человеческое моё достоинство?

 

Несостоявшаяся учительница-актриса в облике соцработника сменила гнев на милость, перекладывая на ближнего негативные свои мысли, поступки, стремления, пороки: если она замыслила что-то в угоду себе, то другой с задумчивым видом и с грустью в глазах размышляет об этом же.

- Подождите здесь, а я схожу к директору, - молвила она писклявым своим голоском и ушла.

Возвернувшись, сообщила, что продлевают мне проживание на две недели, и я вздохнул с облегчением, уповая на Его величество случай: вдруг зацеплюсь за серьёзную работу и найду недорогой кров над головой. Однако чудо чудное и диво дивное не происходило. На протяжении лета каждые две недели я слёзно заклинал соцработника продлить мне проживание, и беспощадно кромсая истерзанное моё сердце безосновательными упреками, подозрениями, оскорблениями, мне продлевали по десять-четырнадцать дней проживание, словно растягивали моральное и психологическое давление на психику от неизвестности. Когда на горизонте замаячил сентябрь, соцработник воскликнула: «Собирайте, молодой человек, ваши вещички и ищите место в другом заведении!»

Я протянул заготовленную челобитную, в которой просил не выгонять меня на улицу, так как мне негде жить, и я не хитрец.

​

Соцработник пробежала глазами заявление и процедила:

- Хорошо пишите, и обо мне тут тоже пишите!

- А это неправда, что ли? - ответил я.

- Некоторые вещи, если даже и правда, их не пишут! - поучительно возразила соцработник.

- Ну, как же?! - воскликнул я, ошеломлённый. - Вы меня оскорбляете, вы меня выселяете, а я должен вас разве возносить?!

- Хорошо, молодой человек, вот тут распишитесь, что, значит, заявление я принимала у вас, а ещё… паспорт, - заволновавшись, нескладно заговорила соцработник. - Ну, то есть копию я сделала… а ещё и автобиография ваша… ну, это у нас, видите ли, так необходимо заполнить, поэтому распишитесь здесь.

​

- Тогда я забираю вещи и жду ответа? – в отчаянии сказал я в минуту невыносимой неизвестности.

В этот момент в кабинет влетел директор социальной гостиницы, точь-в-точь как посланник неведомой божественной силы. Он схватил со скучающего стола одной из отсутствующих юных бездельниц нужную ему бумажку и собрался было ретироваться. Я шагнул к нему вплотную и дерзко залопотал:

- Здравствуйте, тут я хотел попросить вас продлить мне проживание!

Бесхитростный мой поступок настолько взволновал социального работника, что она побледнела и виноватым голоском молвила:

- Да… я тут вот спутала, что он у нас с апреля проживал.

- Кто? - гаркнул директор.

- Да вот он! - уточнила соцработник.

- Ну, и чего дальше?! - напрягся директор, закатывая глаза, словно в это мгновение поджарили его в геенне огненной. - Марина Евгеньевна, по положению мы больше трёх месяцев не имеем право держать! Какая мне разница!

​

- Вы заявление моё примите, потому что я… - пробубнил я, делая отчаянную попытку сунуть выстраданную мою челобитную в руки пеннорождённому, но директор брезгливо отскочил, спрятал руки за спину и завизжал пуще прежнего:

- Ничего я брать не буду! Отдайте Марине Евгеньевне! – И он пихнул меня в сторону.

Сообразив, что опасность окончательно миновала, несостоявшаяся учительница-актриса обрела прежнее хвалённое интеллигентское спокойствие. Она бросила на меня обжигающий ненавистью взгляд, скомкала челобитную и пропела:

- А вас, молодой человек, я больше не задерживаю!

- Когда мне зайти, чтобы узнать о результатах моего заявления? – аккуратненько поинтересовался я.

- Я не собираюсь иметь с вами никаких дел и не намерена разговаривать таким тоном! - сказала она, слепив на своём лице удивительно причудливую идиотскую мину оскорблённого представительного лица. - Идите, молодой человек, и больше здесь не появляетесь.

В сопровождении знакомого охранника я собрал скудный мой скарб в номере, уложил в небольшой полиэтиленовый пакет и покинул неприветливое для нестоличного бездомного горемыки московское богоугодное заведение, которое дипломатично по-современному называют «социальная гостиница» или «дом ночного пребывания».