Люди, будьте гуманны!

Это первый ваш долг!

К чему вся ваша «мудрость» без милосердия!

Жан-Жак Руссо (1712-1778)

 

Как известно, Лев Николаевич Толстой (1828-1910) утверждал: «Убийство всегда убийство, кто бы не разрешал его и какое бы ни было его оправдание; и потому те, кто убивают или готовятся к тому, чтобы убивать, - преступники, как бы они ни назывались»...

В последние годы своей жизни великий мыслитель-гуманист не только не убивал мышку, попавшую в мышеловку, но отказался от употребления мяса по этичным соображениям. У великого писателя не было расхождений между словом и делом, чему многие писатели и поэты XIX-XX века могли бы поучиться.

К примеру, Иван Тургенев (1818-1883) с презрением рисовал социальное зло в России, однако путешествовал по заграницам на деньги своих несчастных крепостных. Революционный поэт Николай Некрасов (1821-1877) ярко описывал истязание мужиками старой клячи, а сам без угрызения совести сгонял в могильную зимнюю стужу крепостных, чтобы ночью травить сонного медведя из берлоги (К. Чуковский). Писатель Михаил Пришвин (1873-1954) трогательно поэтизировал дикую природу, а сам без разбора истреблял зверей и птиц, умильно поддувая: «Ведь это же убийство, и не всё ли равно, убить птицу одну или с детьми, больше или меньше. Если думать, то нельзя охотиться». Дабы никто и никогда не увидел красоту их живую, подстрелил барса: «Какой прекрасный ковёр мы добыли!» («Барс»). 

​

Конечно, нельзя строго судить «певцов» дикой природы XIX-XX века, «восхищающихся скорее ради поддержания своей репутации людей с тонким чутьём прекрасного, чем из действительного преклонения пред невыразимо ласковой красой природы...» (А. М. Горький). Лучшие представители того времени были далеки от современного понимания прав и свобод человека, не говоря уже о животных, которых рассматривали как «machina animata” (лат. - живая машина, автоматы). Надо было быть великим Львом Николаевичем Толстым, чтобы ещё в конце позапрошлого века признать нравственный долг человека перед всеми живыми существами, когда любое убийство должно требовать обоснования, оправдания и вынужденной меры.  Ведь этичный человек никогда не спросит, является ли то или иное живое существо ценным и полезным. Если осуждаешь вырубку ёлочек, сосенков для новогоднего праздничного увеселения, должен осудить варварское уничтожение вербы с пушистыми шелковистыми барашками, нещадно истребляемую ради сиюминутного придуманного церковного торжества.

Несмотря на толстовскую мысль «как можно меньше убивать всяких живых существ...», лауреатом премии «Ясная Поляна» имени Льва Николаевича Толстого в номинации «XXI век» за 2010 год оказалась книга, повествующая об охотниках, занимающихся промыслом пушного зверя с использованием ногозахватывающих капканов. Этот вид охоты в пушном промысле запрещён ещё с 1991 года Решением Комиссии Евросоюза, как убийство с особой жестокостью. Правда, «в крови у нас нечто, отвергающее настоящий прогресс» (Пётр Чаадаев), а «самомнение и самолюбие у нас европейское, а поступки — азиатские» (А. П. Чехов). И принято ссылаться на особый российский путь развития, одновременно нескрываемо стыдясь, что этот «особый путь» неизменно и упрямо сворачивает на рельсы цивилизованного европейского сообщества с опозданием почти в сто лет!

​

Поэтому - если бы Михаил Тарковский с книгой «Замороженное время» оказался лауреатом премии писателя-охотника Александра Грина (1880-1932), который уже в десятилетнем возрасте «стрелял во всё, что видел: в воробьёв, кукушек и дятлов», а самой главной его добычей были доверчивые милые голуби, которые «подпускали близко, и от одного выстрела, бывало, ложилось сразу несколько штук» («Автобиографическая повесть»), - я бы промолчал. Когда бы Тарковский оказался лауреатом премии писателя-охотника Юрия Казакова (1927-1982), который «в ужасной страсти своей к убийству» выпросил у боцмана винтовку «с туповатыми черноголовками пулями — дыру величиной с кулак в трепещущем теле делает такая пуля»... («Белуха»), - я бы тихо поворчал. Когда бы книге «Замороженное время» присудили премию за гуманистические и нравственные ценности исключительно(!) «в русле традиций классической литературы», - я бы скрепя сердце постарался что-то понять, ибо в мировой литературе всякого хватало.

Но — какое имеет отношение книга «Замороженное время» Тарковского, где показана неприкрытая радость охотника-промысловика от вида крови, страданий и смерти животных, к писателю-гуманисту Льву Николаевичу Толстому, который недвусмысленно утверждал: «Животных надо жалеть и нельзя убивать так же, как и людей. Мы все знаем это, если не заглушаем в себе совести». И не было пометок у писателя, кого можно убивать, а кого — нельзя. Любовь, сострадание и милосердие – «составные части благоговения перед любой формой жизни».

​

Однако, по мнению жюри премии, книга Тарковского ориентирована именно на гуманистические и нравственные ценности в русле традиций творчества Льва Николаевича Толстого.

А почему? Да всё потому, что писатель Валентин Курбатов, который состоит, по его словам, уже пять лет в жюри премии «Ясная Поляна», читает Тарковского «с острым чувством счастья» («От «процесса» к процессу», «Дружба народов», 2011, № 2). То есть курбатовское чувство счастья - это когда «кедровка попала, и кровь гуашево-яркая и рассыпается» («Замороженное время») во все стороны! Это - когда сердце бьётся ровно и счастливо, если добытого соболя потреплет собака, и герой провозится «у залитого слизью разделочного стола, складывая в таз розовые, в прожилках жёлтого жира, пласты осетрины, в то время как из чёрного собачьего ведра огромная голова с догорающими глазами продолжала судорожно выдвигать пластмассовый, похожий на кусок трубки, рот» («Стройка бани»).

Можно понять представителя дикого племени, коренного жителя севера или бродягу-нищего, который убивает зверя ради пропитания, ибо «голод – плохой друг добродетели», написал бы Николай Семёнович Лесков (1931-1895), «чем голодать – лучше срам принять».

​

Но герой Тарковского не бродяга-нищий. Он - потомственный москвич, родом из Замоскворечья, «где прошло его детство». От Цивилизации, комфорта, сервиса, общественного транспорта он бежит, потому что не в состоянии терпеть отсутствие трупов «всех этих глухарей, тайменей, соболей, чья свежедобытая красота так восхищает душу» («Стройка бани»), «с апельсиновым пятном на горле, с алой каплей крови на царском меху и с изумрудным туманом в умирающих глазах» («Лес»). Где-нибудь «у капкана с очепом возле кедры с длинной рыжей затесью» («Лес») вперемежку с полуживым зверем, отгрызающим себе лапу в капкане, герой обожает повспоминать счастливое своё детство, «голубую церковь у Яузы, Андроников монастырь» («Лес»). Правда, этого герою маловато. Он хочет рассказать о трупах, «поделиться пережитым» («Лес») с сердобольным людом, чтобы были «все рады до смерти» («Лес»), как, к примеру, машинисты «сбили коня, и не заметили, что тот повис на кулаке жёсткой сцепки» (Замороженное время») и как «убили сохатую с тогушем, которых собаки загнали в перекат, обдирали их на берегу, и молоко из маленького вымени мешалось с кровью и тёмной осенней водой» («Замороженное время»).

​

Мне вспоминается современный модный писатель Захар Прилепин, который, ради интереса, добровольно завербовался на некоторое время в ОМОН, чтобы в горячей точке получить удовольствие от вида страданий и смерти другого. Вот и герой Тарковского стремится улизнуть хотя бы на время от милосердного сообщества, чтобы растерзать зверя и залюбоваться его кровью и трупом. Ведь убивать ему «нравилось во многом, конечно, из-за престижности профессии» («Стройка бани»), ибо - «как только он начинал говорить об охоте — в глазах загорался несолидный огонь» («Гостиница «Океан»). Вообще-то, по мнению героя, на белом свете «ничё нет лучше охоты» («Замороженное время»). 

О каких-таких отцовских и материнских привычках и традициях идёт речь в книге Тарковского, когда писатель Курбатов восторгается: «Значит, нам ещё можно жить привычкой, и отцовскими традициями, и материнской простотой миропонимания»...

Разве, согласно традициям отцов и матерей, женились по три раза, как Прокопич («Енисей отпусти»)? Разве считали, что мужик не создан для семейной жизни даже «с доброй и приветливой женщиной»? Ибо - «...привычка к промыслу оказалась столь сильна, что через несколько лет он затосковал и решил вернуться ненадолго в те таежные места, где, как ему верно казалось, он только и был собой» («Енисей отпусти»).

​

Что означает быть самим собой? По-курбатовски и по-тарковски - это сидеть «на железной кровати, обдирая соболя», скалить зубы на «портрет крашеной певицы из журнала» («Стройка бани»), словно Иван-дурак или сексуальный маньяк! Затем - выйти во двор, поглядеть «на луну в кольце, на неназойливо горящие звёзды, на снег, пересечённый прозрачными тенями лиственниц» и думать-соображать, как же “разделить с кем-нибудь всю эту красоту» («Лес»).

Ну, точь-в-точь чуткая барышня Наташа Ростова, почитаемая некоторыми как эталон женственности. Эта простодушно-простоватая девица умилялась красотой тихой лунной ночи, а на следующий день радостно, восторженно и пронзительно визжала от вида крови, боли и смерти зверя. Да так неистово радостно визжала, что прожженные охотники диву давались!

Как написал бы Александр Солженицын (1918-2008) об «активно ищущей наслаждений» Кармен, которую тоже некоторые олицетворяют как эталон женственности, это - «лже-женщина», «переодетый мужчина»! Такая женщина не может по настоящему сострадать и любить, ибо - «кто жесток с животными, тот не может быть добрым человеком» (Артур Шопенгауэр, 1788-1860). Именно благопристойные барышни по ночам писали умилительные трогательные стихи, помогали раненым, а днём наслаждались зрелищем умирающих в страшных мучениях окровавленных гладиаторов, занимая первые ряды, чтобы с праздным любопытством разглядывать публичную смерть через повешение. Не исключено, Наташа Ростова к концу своей жизни наконец-то повзрослела и заделалась самой обычной неумолимой и беспощадной барыней-деспотом, таскающей за волосы крепостных.

​

Великому Льву Николаевичу Толстому достаточно было показать в эпопее «Война и мир» сцену охоты на волков, чтобы ярко, точно и живо сравнить средневековую барскую охотничью забаву с презрением и по отношению к ближнему своему: «Ростов, как травлю, смотрел на то, что делалось перед ним». <...> “...С чувством, с которым он нёсся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун» <...> «...поднял саблю и ударил ею по французу».

Пока одни великосветские барчуки лихо били француза, как «кровожадного» дикого зверя; другие добропорядочные томные барыни и господа покупали, продавали крепостных-христиан (читай — рабов), как домашний безмолвный скот! Нещадно его избивали, насиловали, клеймили, публично наказывали плетьми, батогами, шпицрутами, отрезали ему язык и уши.

Спрашивается - по этим кровавым временам невежественного средневекового народа ностальгирует Курбатов? Или — по временам, когда почитали человека, убитого молнией, за святого? Когда просвещённые отцы церкви проводили праздничные религиозные службы по повешенным декабристам? Или - когда вольтерьяновскую идею «все равны перед законом» (читай - «закон для всех один») почитали за преступление и святотатство?!

​

Герой Тарковского бежит от невыносимой ему Цивилизации, современных законов в непроходимые глухие места. Бежит не как отшельник, дабы уединиться, искать гармонию с Природой, стремиться к совершенству.

Увы, назвать героя Тарковского отшельником — язык не поворачивается. Древние благочестивые отшельники питали нежность и любовь к зверю, спасали его и даже лечили. Чтобы поставить капкан, содрать с него шкуру и подороже продать, - не могло им присниться в кошмарном сне. А герой Тарковского не цацкается с животными, даже собаку-кормильца нещадно отлупасит «...в лодке шестом куда попало, когда тот гремел цепью, а он искал сохатых, и нужна была абсолютная тишина» (Замороженное время»), залюбуется трупом медведя, когда тот рухнет «рыхлой чёрной глыбой» («Стройка бани»), получит наслаждение, когда соболь «висит лапой в капкане, как говорит Фома, «голосует»...» («Замороженное время»).

Герой Тарковского бежит в глухие места, так как в городе небезопасно ударить даже бродячую собаку или кошку. Трезво и трусливо он осознаёт: сам может заполучить нешутейный скандал! Поэтому - «навалилось на Андрея такое одиночество, какое и не снилось ему даже в самой дальней избушке на Майгушаше» («Лес»). Именно там, ежели приспичило, «зашёл к соседу», «хватанул браги», ибо женщины и мужики безбожно тешат беса, пьют “разведённый брусникой спирт», «а кто необыкновенно «дерзкую», по словам хозяина, самогонку» («Замороженное время»), пропивая «новый хомут», становясь инвалидами.

​

Почему бич Борька спился? А какая вам разница! Автор не задаётся этим зловредным вопросом. Главное — бич Борька «мог добыть тридцать соболей». Добудет больше - сможет приобрести иномарку, снять в гостинице проституток и купить для них «прорву вина, водки, закусок и огромную коробку конфет», чтобы “началась обычная мужицкая попоечная суета, звон рюмок, хохот» («Гостиница «Океан»). При этом герой гордо пройдёт «мимо протягивающей руку старухи нищенки» («Гостиница «Океан»). Ежели совсем удачно сдаст пушнину, купит квартирку где-нибудь «на Взлётке» («Енисей, отпусти»). То, что «ближайший зубной врач находился за триста километров» («Стройка бани»), - наплевать и позабыть. Можно самому вылечить рассыпающийся зуб «пассажитами», вспороть флюс ножом, отпилить «наполовину оторвавшийся мост надфилем» («Стройка бани»).

Главное, чудак ты читатель, герой-промысловик Тарковского вкупе с писателем Курбатовым получает наслаждение от вида умирающего зверя в капкане, чтобы похвастать, «как добыл «в день» четырёх соболей и как последнего уже в темноте вырубал из дуплистой кедры» («Гостиница «Океан»), небрежно  бросить: «Да вот, четвёртый десяток добираю» («Лес»). На героя Тарковского находит хандра исключительно, когда «не ловятся соболя», когда снял «только двух соболей, и то маленьких ражих самочек, что было вовсе грустно» («Лес»).

​

Чёрт знает что приходит на ум по поводу психического состояния героя, ежели в свободное от убийства время он смотрит по телевизору фильм не про любовь, не про добро и милосердие, а пялится на «...сериал про джунгли, в котором резали визжащих крыс и у огромной живой черепахи отрубали ноги» («Гостиница «Океан»).

Где же толстовская идея добра, сострадания, любви, стремление к совершенству, пусть «дело не в достижении полного совершенства, а только в том, чтобы как можно больше приближаться к нему»? Разве сказано у Толстого о ёрничестве над «подругой», как называл Серёга свирепых росомах, которая «если уж попадалась, то непременно каждой ногой в отдельный капкан, что называлось у Вовки «обуться на четыре ноги» («Стройка бани»)? К кому обращена толстовская мысль: «убивать же животных из любознательности, удовольствия охоты, или приятного вкуса — не сострадательно, но грубо и нагло, жестоко». О какой толстовской идее в книге «Замороженное время» Тарковского идёт речь, если здоровый мужик направляет жизненную свою энергию на разрушение чужой жизни, словно Homo edax (лат. человек-разрушитель)? И мечтает об этом рассказать другим, словно «эстетствующий убийца», некрофил-труполюб» (профессор-эколог А. А. Никольский).

​

На встречу с Валей охотник Гоша Потеряев - «соль края» - идёт гоголем, «прикладываясь к пузатой бутылочке «Купеческого светлого» («Замороженное время»). Он предвкушает увидеть забитую, затюканную женщину, точь-в-точь во времена, когда мужик обладал такой властью в семье, что мог безнаказанно избить жену, которую оценивали исключительно по её физическим данным, словно лошадь-работягу, а от больной и слабой жены старались избавиться (Глеб Успенский). Встретив в городе Валю, рассуждающую по-деловому и независимо, герой сразу нескрываемо скисает. Вишь, она от этого становится ему «чужой и далёкой». Чтобы вымести злость, продемонстрировать недюжинную дикую свою силушку, уезжает в непроходимые таёжные места и преследует зверя. Как написал бы Джек Лондон (1876-1916), «не имея возможности властвовать над равными себе, он пользовался беззащитностью животных».

А женщины у Тарковского, кстати заметить, возможно, невольно для автора показаны умнее, независимее, выносливее, чем мужики-охотники.

К примеру, Ленка «поставила всех на уши, угрожая, плача, матерясь» («Стройка бани»), чтобы вызвать вертолёт для захворавшего Серёги. А Лида корила героя за равнодушие к домашнему хозяйству: «Три месяца ждала его, дел полно, не может дома побыть... Завёз в дыру, а сам только и норовит удрать... То к Митьке, то в тайгу свою. Да ты туда от работы бежишь! Небось придёшь в свой лес и на нарах валяешься кверху брюхом, а тут горбатиться как проклятая с водой да дровами»... («Охота»).

​

Ну, точь-в-точь женщины, мужественно следовавшие за Иисусом до самой Голгофы, когда как мужики-философы покинули Иисуса сразу же в Гефсиманском саду, чтобы, должно быть, на время остаться самим собой и уйти от ответственности.

Лишь однажды к одному из героев-промысловиков, Иванычу, к концу земной его жизни приходит прозрение, и он решает не держать на сына Серёгу «ни зла, ни обиды, пусть живёт как знает... и ещё много всего другого... И так хорошо и ровно дышалось Иванычу его освободившимся от копоти нутром» («Стройка бани»). В других случаях дух смерти у Homo vulgaris (лат. - человек обычный, обыкновенный) Михаила Тарковского присутствует в голове, на голове и на сердце. Он добывает меха, чтобы кто-то окутал в них «бессмертную» свою душеньку.

Да, на земле все живые существа поедают друг друга: волк ест зайца, заяц поедает с травой букашек-таракашек; одно растение живёт за счёт другой растительности. Но с незапамятных времён заведено Природой, а хотите — Diex el volt (лат. «этого хочет бог»), что хищники питаются мясом, грызуны — кореньями, травой, и только человеку предоставлен выбор, как обладающему разумом, чувствующему боль другого как свою собственную. Иначе говоря - для чего же человеку ум-разум? Не для того ли, чтобы анализировать и отвергать мерзопакостные, пошлые, кровавые поступки?!

Несмотря на это Homo sapiens презрительно называет хищных зверей «кровожадными тварями», а сам употребляет в пищу всё, что шевелится. С удовольствием ел и себе подобного. В некоторых местах до сих пор практикует подобный вид трапезы. Убивает, даже если ему не надо есть, пить и одеваться. Убивает ради потехи и красоты, украшая многодумную свою головушку папахой из каракуля, как демонстрация vis et vir (лат. - сила и мужество), забивая несчастного безобидного ягнёнка на второй день после его рождения.

​

Какое имеет отношение курбатовская ностальгия: «нам ещё можно не бежать за веком и не менять платье мысли, чтобы не быть осмеянными», невообразимо кичливый его оракуловский возглас: «...я уже жду в соискателях премии этого звона и героя, который делил бы со мной этот утренний звон. И они приходят всё чаще, и нам есть о чём поговорить, пока не откроются Царские врата», когда великий Лев Николаевич Толстой просто-напросто мудро предусматривал «стремление к нравственному «совершенствованию человека серьёзно и искренно», выдвигая прогрессивно-гуманный взгляд на развитие русской религиозно-философской мысли!

И потом - Царские врата не откроются до тех пор, пока человек не уразумеет элементарную очевидную истину: надо ценить самое дорогое и самое удивительное, что существует у любого живого существа на всем белом свете, – Жизнь, «очевидно, прежде всего, людей, потом более близких, потом менее близких человеку существ, вызывающих в нас живое чувство сострадания, а потом и насекомых, и даже растения», ибо «не убий относится не к человеку только, но и ко всему живому. Заповедь эта была написана в сердце человека прежде, чем она была записана на скрижалях» (Л. Н. Толстой).

Хотелось бы надеяться, что следующим лауреатом премии «Ясная Поляна» имени Льва Николаевича Толстого окажется книга, которая будет чётко отвечать толстовским идеям, но - не миропониманию одного из членов жюри премии!